которым длятся разные спектакли. Вроде бы они кончились много лет назад, но мы их видим сейчас. Тишина, стрекот кузнечиков, и счастье, что не слышно моторов, лязганья гусениц, уханья взрывов, — но всё это по-прежнему здесь, около нас, в нас, с нами. Кто мы? Мы смотрим друг на друга и не узнаём, а потом идём обратно, не разговаривая, неся ту приобретённую, драгоценную чужесть, которая сойдёт с нас, как змеиная кожа с серым рассветом».

Я читала это сейчас и, конечно, плакала и вспоминала ту ночь. После чтения имён верных я решила, что медлить нельзя, ведь от жара детей могло разморить, да и было уже глубоко за полночь.

«Друзья, — сказала я, встав перед собравшимися, — готовясь к этому прощальному слову, я решила, что раз мы у костра, то стоит и наш круг уподобить ему. Есть пламя — это наш мир, наша борьба, всё, что с нами случилось. Есть дым — все, кого мы поминали, и всё страшное, что развеял ветер. Есть искры — мы с вами. Только видите, они отлетают и гаснут…»

Я споткнулась, как когда-то на лекции в институте. Образ был неточен и к тому же испорчен большевиками. Но сейчас нельзя было упускать слушателей, и я поняла, что не нужно углубляться в сложные образы, когда всё и так ясно.

«…Я скажу прямее. На нас могут смотреть как на безумцев, и это справедливо, мы в чём-то безумны. Нас могут ненавидеть за то, что наши правила основаны на правах человека, а не бога или его вождя. Век, в который мы живём, показывает, что религия бессильна против античеловеческих сил, а вожди оказываются себялюбцами и сумасшедшими. Ничто не может сдержать безумие, кроме нас самих, — и надеяться нам не на кого, кроме себя…

Зато теперь всё чаще звучит полезное слово „человечество“. Я говорю не о нациях, неизбежно впадающих в ненависть к чужакам, а о единстве всех людей, желающих не попасть под ядерную бомбу и не видеть разрушения и ужас ещё одной войны. Мы с вами знаем, каков вектор, по которому возможно учреждение новой жизни на новых основаниях. Помните правила на стене! Следует оборонять наши личные права до последней капли крови, хотя бы и с оружием в руках. Потому что это последний рубеж.

Самая же важная хитрость заключается в том, что нельзя отстаивать одно право и одновременно пренебрегать другим… Я спокойна за вас — вы это поняли, — но я не спокойна за себя… Я молчала об одном эпизоде, думая, что легче нам всем его забыть, но теперь я знаю, что честнее будет сказать.

Аста и Зоя выбрали быть вместе как возлюбленные, а не как подруги, и я посчитала их выбор выбором больных, нуждающихся в лечении. Будучи зависимой от унижений детства, я убедила себя, что случившееся — если не кошмарный грех, то что-то недолжное. И тем самым предала первое же наше правило…

Так вот, я мечтаю о том, чтобы, где бы вы ни были, вы объединяли вокруг себя людей и помнили, что новый мир будет не новым, а всё тем же старым, пока мы не станем благовествовать о правах и равновеликости каждой личности и её выбора. Где вы будете жить — в Америке ли, здесь ли, в Африке, — везде, везде не поддавайтесь никаким миражам и будьте честны с собой, даже если эта честность неприятна. Возможно, плоды нашей трудной работы увидят даже не дети, а внуки. Мы этого не знаем. Но мы должны быть готовы ко всему. Удивительное и пугающее будущее встаёт перед нами: человечество или использует шанс объединиться поверх пропастей между пещерными страстями наций и их интересов, или уничтожит само себя.

Я верю в вас. Пусть за стеной этой темноты будут рассвет и новые рощи, новые пустоши, новый свет сквозь ветви — вечный и проникающий всюду даже после той ночи, когда мы исчезнем…»

17. …K:h5

Асте Вороновой

Рю Буало, 97, Париж,75016, Франция

Вера Ельчанинова

Эйдон-роад, 183-87, Нью-Йорк, 11432, США

Нодья догорела, но до первого света уходить не хотелось. Многие из нас расставались на десятилетия и хорошо, если не навсегда, и это знал каждый. Кто-то уезжал в Марокко, кто-то — в Парагвай, кто-то — в Австралию.

Ближе к лагерю в наше звено цепи движущихся по тропе встроились несколько человек. «Мы знали о Зое и Асте, но думали, что вы станете осуждать, и молчали», — сказала Женя. Я обняла её. Остальные смотрели в стороны.

Когда многие стали уже засыпать от усталости, Рост объявил привал. Валя выпустил коршуна охотиться, и его тень влетала и вылетала из тумана над разнотравьем, проступавшим в серости утра. Варя отдирала от сосны огромный сгусток смолы. Та прилипла к её рукаву, и на ткань лёг тёмный след.

Через месяц лагерь разъезжался. Дипийцы жгли сараи, свинушники и не поддающийся ремонту скарб. Из Менхегофа явились немцы и тащили всё подряд. В клубе сорвали экран, гардины, абажуры, портреты Лермонтова и Пушкина. Какому-то фермеру достался сапог, чья пара уже высовывалась из-за пазухи отъезжающего ювелира Розова. Фермер с Розовым, к сожалению, подрались, и только явление Маккоя с револьвером прекратило потасовку…

Грон оказался не таким, как Менхегоф. Светлые окна трёхэтажных казарм выходили во внутренний парк с часовней. Дипийцы здесь были менее озлоблены, но, правда, было больше отчаявшихся. Ещё бы: до Бремерсхафена, откуда счастливцы уплывали в Америку, можно было добраться на поезде за час. Новая жизнь так близко! Но вызовы приходили немногим, и беженцы с престарелыми родителями или не способные к физическому труду ожидали весточки по три года. Многие были готовы плыть куда угодно.

Смертельно устав от быта, весь месяц перед рейсом мы уходили из лагеря, садились в вагон и ехали на станцию Везермюнде. Там Везер распускал, как змей, свой капюшон и превращался в залив, стремящийся к морю. Вода была солоноватой, но ещё пресной. Сентябрь нагревался от солнца, и песок гудел под нашими телами, как теплостанция. Я открывала глаза, только чтобы следить, как Лёва скачет по мелководью, разгоняя прутиком рыб.

Увидев наши фамилии в списке на «Хаддлстоун» на дверях управления, я машинально пробежала взглядом остальной список. Нет, никого из знакомых. За карточкой на багаж и портовым пропуском мы поехали в Бремерхафен и протянули служащему документы.

«Отправляетесь в новый мир», — пробормотал он, переписывая номера в толстую книгу, и посмотрел на нас: мол, что скажем? Я взглянула на выкрашенный масляной краской потолок.

Конечно, я надеялась оставить всё здесь, на этом берегу, всю боль и