Я слушала и плакала, но даже не оттого, что у меня возникло невиданное доселе желание припасть к нему прямо сейчас, а потому, что в момент столь сильной нежности меня пронзила боль, хлынувшая из темноты детства. Теперь я осознавала, откуда происходили гнев и тревога, поднявшиеся из живота на той поляне у лесного кладбища.

Из утра, когда, раздевшись под одеялом и постигая умения получать удовольствие от прикосновений своих рук, я ещё не поняла, что эти умения следует скрывать. Мать застигла меня, растерянная и испуганная, стащила на пол. Я не успела одеться, получила пощёчину и была схвачена за волосы. Мать кричала: «Дрянь, дрянь, дрянь!», и растерялась, и не знала, что делать дальше.

Ударившись скулой об угол шкафа, я схватилась за щёку и вскочила. Нашарила под подушкой пижаму и услышала, что трогать себя — это болезнь, а все такие удовольствия — грязь, похоть, которая унижает предназначение человека и отвлекает от того, что он личность, а не животное, и поэтому нельзя, не-льзя!

Вот поэтому, Аста, когда я увидела вас с Зоей, во мне зародилась волна ярости к тем, кто посмел так явно получать удовольствие — даже не от плотского удовольствия, а просто от любви и принятия друг друга. Во мне взорвалась зависть, и только теперь я могу сказать, что свободна от её вяжущего вкуса.

16. …Fh5

Асте Вороновой

Рю Буало, 97, Париж, 75016, Франция

Вера Ельчанинова

Эйдон-роад, 183-87, Нью-Йорк, 11432, США

В то самое утро я всматривалась в узоры отшелушивающейся краски на потолке и паучьи созвездия в углах. На часах Роста прожужжало шесть. Созвездия диктовали мне недвусмысленное: беги. Я прислушалась к дыханию Лёвы, оделась в похолодевшее за ночь платье, накинула пальто и вышла.

Почему-то ноги понесли меня к тебе. Наверное, мне не хотелось сталкиваться с родителями Зои. Скрип половиц и проклятия спящих. Мои свистящие извинения. Твоя комната: неприбранная кровать, бежевая кофта с дырочками, проеденными молью. Соседка спала, отвернувшись к стене. Присев, я заглянула под кровать и уже знала, что увижу: чемодана не было.

Ни к какой Зое я, конечно, не пошла. Вместо этого понеслась к станции. Тифус и лимузин «тима» притулились у конторы, а значит, не участвовали в вашем побеге.

Нестись под гору было легко. Я думала, что двадцать минут назад вы проходили здесь и видели то же, что и я: вереница мшистых крыш, гнездо голубей над крыльцом кирхи, старик, с усилием вцепившийся в ржавую колонку с головой дельфина, которая, плюясь, извергала воду. Сразу несколько человек спешило к вокзалу, что означало: поезд ещё не ушёл. Задышливая пробежка по перрону в дальний его конец, и вот — вполоборота стоящие вы, разворачиваетесь ко мне односекундно.

Рельсы уже шуршали, и слышался далёкий надрыв паровоза. Как убеждать? И убеждать ли? Просить прощения?

Я выбрала то и другое. Вцепилась вам в рукава и заговорила, как виновата в том, что употребила слово «распущенность», что ненавижу враньё и разрываюсь между тем, чтобы быть честной и сохранить класс, где на стене сияют наши новейшие заповеди. Но твой ответ был: «Поздно, нас не примут», — и моя рука вежливо, но цепко была снята с рукава.

Зоя всё ещё ненавидела меня. Ты, кажется, чуть смягчилась, но вагоны уже неслись мимо, всё медленнее. «Куда вы?» Молчание. Ты права: случившееся уже не скрыть, но, может быть, вы всё же вернётесь…

Вы пристраиваетесь к пассажирам, которые текут в двери, и не оборачиваетесь на мои неловкие извинения. Вы уже внутри. «Простите!» — не знаю, пробился ли мой крик сквозь стекло. Гудок.

Вверх, вверх по долгой извилистой дороге.

Снова крыши и кирха. Старик набрал вёдра и ушёл, но из дельфиньей головы продолжала сочиться струйка.

Ещё не пробило восьми, как я добралась до лагеря и осознала, что этот день меня прикончит — из церкви выходил Антон. Он аккуратно придержал дверь, чтобы не хлопнула, и направился к столовой. Я решила испить свою чашу сразу и издала то ли вопль, то ли клич.

Остановившись, Антон шагнул в мою сторону. «Комедиантка!» Я отпрянула от его приближающегося лица, похожего на разгневанную мордочку херувима. «Всё было комедией, всё! Вы наврали, что расскажете всё отцу Александру, а сами даже не собирались. А ещё… ещё бы вы честно признались, а не лицемерничали с молитвами в классе и посещением служб! Нет веры, нет сердца!..»

Я ощущала нежность. Безумец был мне ближе разумных неверующих товарищей. «Стой!» — крикнула я Антону, но он уходил, отступал и пятился, спотыкаясь о кочки. «А главное, — орал он, — вы и ваш муж обманывали нас ещё тогда, во Пскове, в Плоской башне! Вы обманули и не сказали всего, что знали про эвакуацию. Надо было разорвать с вами уже тогда, а я ещё оправдывал вас!»

Страшнее всего был, конечно, не яростный экстаз Антона, а неудобная правда, заключавшаяся в том, что ложь тихо разложила и исказила всех: вас, нас, его. Безусловно, Антон считал себя выше многих и желал идейной власти над одноклассниками, но в отравившей его лжи была повинна я сама.

Когда-то я согласилась с Ростом, что мы должны изображать христианскую семью и возрождение потерянных традиций. Мне приходилось изображать, а для Антона вера была чрезвычайно серьёзна. Вспоминая, как он служил литургию с гранёным стаканом и учебником, я плакала от утраты. Из-за меня Антон оказался в шаге от убеждения, что люди либо лжецы, либо болваны.

В окнах церкви ещё мерцал свечной огонь, и я ворвалась туда, хотя платка у меня с собой не было. Мокрое платье, пальто без пояса, стянутые заколкой волосы — отец Александр должен быть меня выставить, но не выставил. Наоборот, коротким жестом пригласил в комнатку справа от алтаря.

Там, в бывших сенях душевой, куда поместились лишь стол да полки, я всё и излила. Иеремиада моя продолжалась полчаса. Отец Александр слушал терпеливо, хотя наверняка уже всё знал от воспитанника. Наконец он поправил очки и встал со стула. Я тоже вскочила.

«Вы знаете, когда я узнал, то испытал… не ужас, а просто растерянность. Ведь меня интересует поздний Рим… Я изучаю Послание к римлянам. Прообраз общин в пещерах, первые ученики Павла — и, как сказали бы сейчас, имперская машина в её разных ипостасях… А вот это необычное, „неестественное“, как Павел это называет, взаимодействие полов раньше казалось мне вопросом медицинским… Елене пришлось основательно протереть мои очки, поскольку я не замечал ничего подобного