всю вину, но поняла, что это не просто неотделимо от меня — нет, хуже: я состою из этого, и другого не будет, и не нужно.

Напоследок я решила проститься с Европой и взяла билет до ближайшего большого города — Бремена. Было бы высокомерно плыть на вольный материк, не побывав в вольном городе рядом с нашим последним пристанищем.

Ратуша, пряничные статуи, марципановые башни гильдий — вся эта сладость была разрушена и потёрта, но выжила даже под бомбами. Щерблёный Роланд стиснул меч, а у его постамента ветер с реки терзал афишу футбольного матча: бременцы сражались с вюртембержцами.

Тем временем я искала ангела. Соседка рассказала, что местный промышленник, желая понравиться самому фюреру, заказал знаменитому скульптору золотой барельеф с архангелом Михаилом, разящим дракона. Однако фюрер не узнал в ангеле свою богохранимую нацию, а в рептилии — все прочие нации и чуть было не заточил заказчика с исполнителем в тюрьму.

Я нашла ангела тут же, рядом с площадью, и долго его разглядывала. Ему вручили обоюдоострый меч, но дракон, извивавшийся в нижнем углу, оказался заслонённым от острия ангельской же ладонью. Меч был направлен в сторону от дракона, будто воин не собирался обезглавливать врага. Рука ангела простиралась над головами рептилии, скорее накладывая заклятие. Дракон же уклонялся, как кошка, которая не желает, чтобы её гладили.

Совершенно не веря, что скоро мы очутимся среди океана и пересечём Гольфстрим, я нырнула в арку под золотой меч. Извилистая и узкая улица спускалась к набережной, и её наводняли спешащие люди. Люди шли и шли, как форель против течения, не уворачиваясь и не толкая меня плечами, как будто сквозь меня, словно никакой Веры Ельчаниновой не существовало.

Меч ангела сверкнул перед глазами, и я поняла, что меня действительно нет.

Кассета 4, сторона А

…Весна предпоследнего года войны наступила рано. Уже в середине марта мы ходили на поляны Тиргартена, расстилали на ещё не просохшей земле стёганое одеяло и подставляли лица солнцу.

Стук топоров не стихал. Город разбомбили так, что расселять людей было некуда, и многие оставались жить в квартирах с дырами в стенах и оборванными трубами отопления. Печкам требовались дрова, поэтому в саду остались нетронутыми только трёхсотлетние буки и тисы.

Британская авиация вернула к жизни похоронное дело, простите за каламбур. Клиентов у разных контор и гробовщиков становилось всё больше. Даже несмотря на то, что неопознанных и одиноких город хоронил за свой счёт в общих могилах, не успевая кремировать. Так что рынок смерти восстал из мёртвых.

Никакой выгоды для меня в этом, впрочем, не нашлось. Возиться с захоронениями бросили абсолютно всех подчинённых Пертля. Мест отчаянно не хватало, и кое-где, например у Айхкампа, зияли безымянные коллективные могилы, вырытые похоронными командами. Их называли пьяными командами, так как копальщиков поили шнапсом, чтобы спирт отбивал аромат разложения.

К концу лета английские пилоты зачастили, и стало ясно, что весь город скоро превратится в могилу, поскольку кладбища попросту перестанут вмещать новые тела. Очевидным было и то, что наци теряют союзников и проигрывают свою авантюру. Красная армия приблизилась к Варшаве. Те горожане, которым некуда было бежать, поняли: дело кончится худо.

Осенью Берлин превратился в руину. Устраивая свои задницы на твёрдых деревянных лавках в подвале под завывание сирен, мы уже не обменивались репликами с хозяйкой пансиона, оформителем витрин в «КаДеВе» и другими нашими соседями. Все молчали и смотрели перед собой — никто больше не просил господина Бейтельсбахера отложить гроб до востребования.

Рождество было тёмным и глухим, как в лесу. Остовы домов со скудными огнями на развалинах возвышались, подобно скалам. Человеческие следы на снегу чернели, словно тропки, оставленные лапками сорок. Желая убедить себя, что всё это лишь декорации, а наша жизнь течёт по-прежнему, мы отправились ужинать в русский ресторан на Курфюрстенштрассе. Предусмотрительно мы взяли вилки с собой и вкусили с их помощью несколько варёных картошин за десять марок.

В конторе назначили собрание — следовало решить, кем затыкать кадровые дыры, где хоронить неопознанные трупы и так далее. Я услышал, что смотритель кладбища самоубийц погиб, а его угодья в Грюневальде были едва ли не главными вакантными местами для общих могил — лес огромный, всех вместит. И пока висело секундное недоумение, я сказал: «Я замещу его».

Дом смотрителя нам нравился с тех пор, как мы впервые оказались здесь, бродя вдоль Хафеля в поисках черники. Он пустил нас спрятаться от дождя, с гордостью показал печь, колодец, сообщил, что в свою квартиру на Халензее наведывается раз в неделю и «жил бы тут всегда, так чтоб не видеть ни папу римского, ни бельма на своём глазу».

Теперь у погоста поселились мы. Пахло тающим снегом, половодьем, сырым мхом и — запах резкий, почти как у формальдегида, — хвоей. Сугробы кровили, присыпанные сосновой корой. Под шнурки набивались ледышки. Самолёты летели стороной. Изредка к нам заглядывал старик-егерь, помнивший охоту Вильгельма Первого.

Ночной разговор сосен перемежали дневные видения. Меж дерев мелькали некие существа, то ли звери, то ли люди из прежней жизни, оставшейся с той стороны зеркала, куда нам уже не добраться. И наоборот: сон дарил минуты подлинности. Перед нами проступали лики умерших, родителей, знакомых, и у всех были одинаково свободные от любых страстей, серьёзные, рассматривающие что-то вдали, что-то неземное, лица.

Просыпаясь, мы бросались друг на друга, как звери. Казалось, что сны были плаванием, а Хафель — Стиксом, и каждое утро хотелось удостовериться, что перед тобой человек, а не тень, поэтому, занимаясь любовью, мы вдыхали друг в друга воздух. В окне мерцали кресты утопленников. Я променял бы всю последующую жизнь на один слюдяной день у кладбища самоубийц.

Раньше слияние тел было для меня актом господства, я наслаждался и извергал семя, воплощая так свою силу. Теперь это сменилось желанием дарить и, странно произносить это слово, заботиться, присматриваться к её телу и любить его в тенях, изгибах, пятнах света, запахах, мягкостях. Хотелось остановить время, свернуть ему львиную голову и впечатать в вечность Ольгу с точностью до малейших складочек и шершавостей.

«А знаешь, — сказала Ольга, достав упавшую за кровать пижаму, — ты, наверное, забыл и не считаешь, но уже два месяца, как она не приходит, и, может, у нас и правда есть какая-никакая надежда». Изуродованные её руки, пока она произносила это, играли невидимую фугу. Ольга не называла Клару вслух, боясь, что та откликнется.

В феврале снег растаял, но остались моря луж. По песчаникам и сосновым холмам носился бешеный ветер, и мы топили печь