окрест виднее. Передохнем и, помолясь, до места достигнем. А в случае какой крайности Богородица Оболацкая да Никола Святитель сгинуть без пользы нипочем не дадут. У нас у всех, ваше благородие, такое понятие: не только золото оберегаем, которое великими трудами добыто. О защите от окаянства радеем. Коли сейчас не уберечься, потом кровушкой захлебнемся.

— А ихний главный сказывал — «без крови правды не сыщешь», — неожиданно вмешался, словно очнувшийся от какого-то внутреннего потрясения, Никита.

— Сам-то как думаешь? — спросил ротмистр, глядя почему-то на Ильина.

— Где кровь безвинная, там антихрист взошел, — истово перекрестился парень.

— Так ты из двуперстников, что ли? — догадался ротмистр.

— Дед в строгости помёр, тятя на прииск подался, тоже вскорости сгинул, а я ни при ком остался. Сирота не сирота, а незнамо что. Навроде обсевка — куда ветром потянуло, туда и придуло.

— Экий ты несуразный, — недовольно поморщился Иван Рудых. — С виду детина хоть куда, а ни выправки, ни основы. Правда, что обсевок. Надежи на тебя мало.

— Молод еще, вот и запутался в жизни, — вступился за парня Ильин. — Как, пойдешь ко мне в помощники или здесь останешься?

Парень торопливо поднялся на ноги.

— Видать, так на роду написано. Не живи как хочется, а живи как можется.

Он подхватил за узду неподвижно стоявшего коня и с готовностью повернулся к Ильину.

— Пошли, что ль?

— Слышь, беспоповец, — окликнул его Иван Рудых. — Выходишь коня, про спотычку твою думать забудем. А дурное чего удумаешь, на корысть не рассчитывай. На первой же осине отдыхать пристроим.

— Смерть, дяденька, по грехам страшна, — обернулся на угрозу Никита. А все одно прежде веку помирать неохота, — обратился он уже к Ильину, шагавшему рядом.

— Раньше времени — это, конечно, несправедливо, — чему-то улыбаясь, согласился Ильин. — Лучше поберечься, если есть такая возможность.

— И сам поберегусь, и тебе подмогну в случае чего, — расплылся в улыбке парень. — А конягу я выхожу. Мне бы только травку одну сыскать да болячку его от мошки тряпицей обвязать. Может, у тебя какая неприглядная отыщется?..

Когда они скрылись в темноте, ротмистр устало опустился на ближний камень и покачал головой.

— Прост и глуп еще наш народишко. И от простоты своей на всякие соблазны податлив. Беспоповцы, хлысты, молокане, скопцы, анархисты, марксисты, кадеты, теософы, философы — каждой твари по паре. Всех перечислять язык устанет. Поневоле о конце света думать начнешь.

— Это уж вы, Николай Александрович, не по рангу замахнулись. До конца, мне кажется, еще далековато.

— Не скажите. Нутром чую, как всех их могучий инстинкт к неизбежному нашему всеобщему концу гонит.

— Что за инстинкт?

— Фарт!

— Что, что?

— Не ослышались. Всего-навсего фарт. Надежда на свалившееся с неба счастье. Причем свалиться оно должно на их головы вовсе не по трудам и заслугам. А, мол, придет некто, все объяснит и за руку поведет к лучшей жизни. Вот за это они и помереть не откажутся, на изуверства и душегубства всяческие очень даже легко сподвигнутся. Трудиться день ото дня ради лучшей доли — скучно. Разбойничать, воровать, водку пить и на фарт надеяться куда как веселее. Ненавижу сладенькие сказочки о народе-богоносце, о якобы великой нашей народной мудрости и таланте. Где она эта мудрость? Где таланты? Грязь, скотство, темнота, жадность, звериная зависть к тем немногим, кто своими трудами хоть как-то пытается разорвать эту паутину невежества и лени. Так вот всю Россию за этот свой фарт в распыл пустят. Правильно ваш Иван говорит: «Кровью умоемся».

— Он еще и так говорит: «А мы на что?»

— Так ведь на каждую дурь нас не хватит. Если к каждому вахлаку по казаку, то и тогда мира не будет.

— С чего этот неожиданный пессимизм, Николай Александрович?

— Сам не знаю. К предчувствиям не склонен, но на душе почему-то в последнее время весьма гадостно. То ли от всех этих передряг, то ли от мест здешних мысли всякие… Заметили, какое тут небо по ночам?

Они одновременно подняли головы.

Узкая полоса неба над долиной реки, открытая взгляду лишь в ограниченном пространстве между круто всползающих вверх скалистых берегов на огромной высоте, особо ощутимой со дна речной щели, неожиданно высветилась сполохами переливающегося серебристого света, напоминающего полосы невесомых перистых облаков, которые то погасали, то снова появлялись, меняя форму и расположение относительно друг друга. И странно было, что этот высокий и, казалось бы, вполне внятный свет, отчетливо видимый глазом, у самой земли не справлялся с окрестной густой темью июньской ночи, так что, если не смотреть вверх, был совершенно не ощутим и незаметен. Даже на поверхности реки, пропавшей из виду после того, как казаки торопливо затоптали костры, не отразилось это волшебное стратосферное сияние, похожее скорее не на свет, а на память света, которая случается, если долго лежать в темноте с закрытыми глазами, обманывая себя возможностью никак не наступающего сна.

— Удивительно, — сказал после долгого созерцания необычного явления подъесаул. — Никогда не видел ничего подобного. Напоминает и полярное сияние, и серебристые облака. Но совершенно ясно, что это не то и не другое.

— Прошлой ночью было то же самое. Все спали, кроме часовых и моего орочона. Он первый увидел и показал мне на небо. Стал объяснять, что верхний и нижний мир хотят соединиться, и если этому не помешать, будет большая беда.

— Он считает, что этому можно как-то помешать?

— Сказал, надо убить свой страх.

— Но мы-то, кажется, не из трусливых.

— Вот-вот, я тоже ему об этом.

— А он?

— Сказал, что страх обязательно будет, и тогда его надо убить. Я правильно говорю, Оро?

Орочон бесшумно появился из темноты и согласно наклонил голову.

— Правильно говоришь.

— Считаешь, что нас подстерегает опасность?

— Никто не знает. Надо скоро идти в горы, начальника. Горы к верхнему миру близко. Огонь с нижнего мира часто бывает, с верхнего совсем мало бывает.

— Не очень верю в твои пророчества, но поспешать действительно стоит. Слишком много времени мы потеряли. Ротмистр, напомните, какое сегодня число?

— Двадцать седьмое июня.

— Вот видите. По