Комиссар – она же нож, лезвие бритвенное: чуть что – и порезался до крови. Ее любить нельзя, только желать.

А ты, Фатима, – вода. В тебе купаться можно. Тебя пить можно. Тобою чище делаешься. От тебя и уйти нельзя, потому что ты – везде…

Не в силах более сдерживаться, Деев останавливается и ловит Фатиму за кисть, целует в ладонь.

Смотреть на тебя хочу. Голос твой слушать хочу. Песню твою слушать хочу. Спой, Фатима! Мне одному спой. Не Искандеру твоему, не Кукушонку, не деду – мне.

Фатима улыбается, соглашаясь, – вот-вот запоет. Да только в этот миг замечает Деев, что не женскую руку держит – держится за дерево, старое и корявое.

Такое будет хорошо ломаться.

Эй! – кричит он радостно. Сюда! Ко мне! Тут саксаула до самого Самарканда хватит! Тендер забьем с лихвою за пару часов!

Не дождавшись подмоги, ломает сам – пока хватает сил. А хватает ненадолго – скоро он устает и отступается, так и не сумев одолеть ствол. Да и зачем ему дрова? Эшелона-то нет. И рельсов тоже. Все забрал треклятый песок.

Отдай рельсы! Отдай эшелон!

Губы от крика треснули, сочатся кровью. Пить хочется так, что язык уже не язык – наждак. Оставив недоломанное дерево позади, Деев бредет вперед…

Кто-то вывел его из оцепенелого леса и проводил до опушки. Кто же? Или он выбрался сам?

* * *

Никогда не видел столько людей, как в августе двадцать первого. Ты тогда в Казани жил, дед? Помнишь, как на улицах ступить негде было: беженцы, беженцы, арбы с тюками, дети… Кантонами же целыми с мест снимались и – в столицу. Будто в Казани сытнее. Дурачье.

Милиция беспризорников и воров ловить перестала – нет мест ни в приемниках, ни в тюрьмах. И в больницах нет мест. Про ночлежки уж и не говорю. Ночью идешь в общежитие – вся улица белая, как снегом покрытая, от сорванных афиш. А под афишами теми – люди: укрылись бумагами-одеялами и спят.

Вокруг питательных пунктов – очереди круглосуточные. Питания в пунктах нет и в помине, а очереди стоят – просто так, на всякий случай. Люди и ночевали в тех очередях: вечером укладывались на землю, один за другим, как стояли, – и лежали до утра. Благо лето жаркое.

Из-за этой жары смердело в городе, что в твоем аду. Шутка ли, тысячи пришлых по тротуарам расселились и живут. А как их выгонишь? Куда? Тиф скоро жахнул. Бараков тифозных на такую-то орду не напасешься – некоторых больных ссылали за город и клали в сосняке, под деревьями.

На колоннах университета какой-то умник написал углем: “Дайте хлеба!” Буквы в человеческий рост, аккурат по одной на каждую колонну, а на последней колонне – восклицательный знак. Долго не могли закрасить – побелки не было или работников. Я каждое утро мимо ходил по дороге из общежития и смотрел. Весь август университет орал: “Дайте хлеба!”

И люди орали. Сбивались в толпы под окнами учреждений – у горсовета, у военной академии, даже у пожарной части, – и выли хором: “Хлеба!” В то время часто в стаи сбивались: когда вместе, голодается легче.

А самый улей – на вокзале. Тогда в Татарию только-только продуктовые эшелоны пошли – от Наркомпрода, от Красного Креста, от Нансена, – и все ждали грузы. Слово это было вроде молитвы, общей для всех: татар, чувашей, немцев. Пока шагаешь от одной двери до другой, услышишь это слово сто раз, на всех языках одинаковое: грузы, грузы, грузы…

Лежачие – и те на вокзал тянулись. Ходить уже не могли, а как-то все же оказывались на привокзальной площади. Родные, что ли, их по ночам приносили?

На краю площади толпились пустые извозчичьи телеги, которые зимой без лошадей остались. На эти телеги лежачие и укладывались, плечом к плечу. Днем садились и раскачивались, как трава в поле, из стороны в сторону. Говорить уже разучились, одно слово шептали: грузы, грузы…

Я те грузы принимал. Чаянов тогда слег от тифа, и я за него целый месяц транспортным командовал – целый август. Справлялся. Спать почти перестал, но справлялся. Главное – не про людей думать, а только про дело. Стоит задача распределить по кантонам – значит, распределяешь: весь груз, до последнего пуда, отправляешь вон из города. На толпу, что непременно соберется вокруг при разгрузке и стенать начнет, внимания не обращаешь. Охрана, штыки, в случае чего – стрельба на поражение. Вот и всё.

Всё – да не всё. Стал я замечать за собой мысли дурные – и все поперек того, что делаю. То вспомнится агитационный поезд, в котором тайно ехал шоколад, – кого накормили тем шоколадом? где? То замечу, что беженцев на вокзале по головам считаю, – иду по перрону, а губы шепчут, сами счет ведут, уже и за тысячу перевалили… В общем, смута была на душе большая, характера не хватало для ответственной работы. Характер-то у меня – тряпка.

Откуда-то люди знали, что я “всем грузам начальник”, – не те, кто на вокзале ошивался, а вообще все в городе. Смотрели на меня как на бога. Идешь где-нибудь по базару или в кремль по делам – а они таращатся, не то со страхом, не то с мольбою. Все таращатся: крестьяне-беженцы, пацанье бездомное, прохожие горожане. Какой из меня бог? У меня самого тогда с недоеда судороги в животе пошли: голова ясная, а желудок бьется, как сердце.

И стали люди со мной разговаривать: останавливать на улице или в кабинет ко мне стучаться – и разговаривать. Что удивительно, дед: ни один еды не попросил, не сказал “накорми!”. Просили только совета.

Мужики – больше о том, что можно и нельзя пускать в пищу: опилки, бумагу, скорняжные отбросы. Женщины – больше о детях.

Одна рассказала, что сын ее годовалый отгрыз себе с голодухи два пальца. Интересовалась: если оставшиеся отгрызет – останется жить?

Другая спрашивала: если не выходит спасти детей – как ускорить их смерть, чтобы не мучились?

Третья пришла требовать справку с печатью – о том, что имеет право съесть своего ребенка. Он же, говорит, мой собственный, я сама его родила.

Я их прогонял – не знал, что отвечать. Один раз хотел сбежать сам – просто выйти из кабинета и шагать прочь из города, пока силы есть. Не сбежал.

Очень скучал по Чаянову, через день его навещал. Тот уже на поправку шел, но отощал и ослаб, едва шевелился. А при виде меня всегда улыбался: мы, говорит, с тобой на пару два пугала стали, и кто из нас тифом переболел, по виду и не поймешь. Подбодрить меня хотел.

В конце августа ждали очередной питательный поезд. Мука, горох, сахар и масло, общим весом аж тысяча пудов. Слух разнесся мгновенно: состав едва из Москвы тронулся, а вся Казань уже слюной истекала. Беспризорные по всем улицам песню горланили про горох, а на вокзал все больше скитальцев прикочевывало, целыми деревнями – площадь привокзальная стала уже не площадь, а огромный табор, извозчики еле-еле проезжали.

Я засел в кабинете, как мышь в норе, – не мог больше взгляды людей терпеть. Они же теперь еще пуще смотрели! Жгли меня этими взглядами, хоть замертво падай. Как поняли, что я на улицу носа не кажу, стали в окна таращиться. Пришлось газетами стекла залепить.