Болела раненая нога. Ванин в часы отдыха часто задумывался о жизни, о взаимоотношениях между людьми. Понимал, что так жить нельзя, что народ обозлен, никто никому не верит, каждый рвется в богачи.

Те споры в технологическом институте о роли человека на земле сейчас казались смешными. Мужику дай заработать, а на остальное ему наплевать. Вот и Нестор – здоровенный мужик, он в два раза быстрее работает. Сила есть. Этот даже с канав сможет подняться. А вот рядом с ним работает ивайловец, этому не вырваться из нужды: слабоват, не хватает сноровки. Но и он рвет жилы, чтобы купить лошаденку и стать пахарем, с земли зажить. И выходило, что живет и среди людей волчий закон, право сильного.

– Это уж так, ваше благородие, слабому в мужицком деле не устоять. Коль нет ума, нет силы, хваткости, то загодя можно рыть могилу. Быть вечным батраком, работать на дядю – душу надорвешь, – криво усмехался Нестор. – Дай мне тыщу рублей, я через три года из той тыщи сделаю десять. Поймите, я батрак, гоняю и чищу чужих коней, пашу и засеваю чужую землю, а когда же свою? Мы равны только перед богом и смертью…

Звенели кайлы, шаркали по грунту лопаты, жалил гнус. Шла работа. Ванин брал пробы, составлял карту. Приходил к выводу, что Нестор прав: если ничто не изменится в этой жизни, закон волков будет жить…

А где-то брели по тайге Арсе и Федор, искали руды и тоже для сильного, чтобы еще сильнее стало акционерное общество «Крупенской и К°».

Вышли на пантовку каменские побратимы, чтобы добыть панты, сделать прибавку к их богатству.

Черный Дьявол одиноко кружил по сопкам.

Зеленым морем дыбилась тайга. Во всю силу пылало солнце. Зной и томление. Ивам тоже жарко, они разбежались, чтобы нырнуть в прохладную воду, но будто чего-то испугались да так и застыли на берегу, опустив ветви долу. А березки, что хороводом выросли на сопке, те и вовсе изнывают от жары. Кедры еще больше насупились. Раскорячились дубы. Лишь птичкам некогда обращать внимание на жару, они снуют и снуют челноками, несут в свои гнезда жуков и червяков.

Да и людям жара нипочем, тоже забот полон рот: не успели отсеяться, как подошла пора полоть хлеба и овощи, а там и окучивать картошку. Работали с восхода до заката. Некогда было за детьми присмотреть. А они играли на берегу речки, рылись в дорожной пыли.

В один из таких отрадных дней трехлетняя Иринка Розова и голенастая Галька Гурина, той сравнялось уже пять лет, возле речки «пекли» шаньги из песка. И так заигрались, что не заметили красного волка, который выскочил из кустов, схватил за холщовое платье Ирку и понес в тайгу.

– Волк! Волк унес Ирку! – закричала Галка, прибежав в деревню.

К счастью, несколько мужиков оказались дома. Выскочил с берданой Гурин, за ним Козин, сбежались еще мужики, прыгнули в телегу Федьки Козина, бросились в погоню. У сопок преследователи разбежались в разные стороны. С Розовым рядом оказался Федька. Они первыми взбежали на крутую сопку и услышали в распадке рычание, возню, вой. А потом тишину разорвал крик:

– Мама-а-а-а-а!

Розов метнулся на крик и увидел бегущую к нему дочку. Схватил на руки, начал шарить по телу – искал раны. Но тут же отпустил девочку, увидев на сопке зверя. Сорвал затвор с предохранителя и вскинул берданку. Крикнул:

– Черный Дьявол!

Розов нажал на спуск, и быть бы убитому Черному Дьяволу, но Федька Козин ударил снизу по берданке, и пуля ушла вверх.

– Ты что, с ума сошел?! – вскинулся Розов.

– Тихо, под сопкой кто-то хрипит. Кого-то Дьявол задавил.

Охотники в кустах увидели издыхающего волка.

– Непонятная собака – то с волками, то против волков. Как понять?

– Так и понимай, что жисть есть жисть. Прижмет, то пойдешь с волками, отпустит – супротив, – проворчал Ломакин. – Судьбу еще никто не расписывал по святцам. Хотя метаться бы Дьяволу не след. Но кто знает, как у него все сложилось. Говорю, что жисть – штука сложная.

– Ежели уж по чести, то и в той охоте я не тронул Дьявола-то, – проговорил Федька Козин и рассказал, как к нему вышел Дьявол и как обнял его лапами, в бороду лизнул. – Рази же после всего можно поднять руку на такого пса? Пришел вот. Праведное дело сотворил. Неприкаянная душа. Все его клянут, а он ить к людям тянется.

– Не забулгачил бы опять. Не привел бы в зиму волков.

– Сложна, может быть, и душа собачья. Кто ее проведал? А? Никто.

– Мужицкая – сложнее. Розов за гроши продался Безродному, сподличал. Безродный хапает что можно… – говорил Ломакин. – Розов за ним тянется. А ить конец каждому будет. Злое дело никогда без кары людской не проходило.

В ночь Безродный ушел на солонцы за изюбром. С вечера звери не пришли, утра не стал дожидаться, в полночь возвращался домой. Увидел коней возле овсов Гурина – пастух спал в шалаше, – взял да и загнал табун в овсы. Хоть маленькой, но местью решил наказать Гурина.

С пантовки шел Ломакин и все видел. Решил не выгонять коней. Потрава дороже обойдется Безродному, чем цена овсам. Утром взял понятых. Овсы были стравлены и помяты. Вернулись. Ломакин ударил в колокол на сходной площади, собрал народ. Там все и рассказал людям. На сход вызвали Безродного и Розова: они по зову колокола не пришли. Первый заговорил Ломакин:

– Люди, мы вырвали своей дружбой Федора Козина из кутузки. Знать, есть в нас сила. Так покажем ту силу еще раз. Безродный потравил нароком гуринский овес. Розов – его же овец. Пошто они так сделали? А пото, что Гурин чист перед людьми и богом. Это их злит. А они во злобе своей пакостят Гурину.

– С чего ты взял, что я стравил волками гуринских овец? – вскипел Розов.

– А с того, что на твоем огороде работник нашел лапы Волчка, а у одной лапы не было когтя. Твоя работа. Нам долго говорить недосуг. Так и порешим: сегодня Розов сгонит Гурину десять овец. Безродный заплатит за потраву овса сто рублей да за подлость – сто. Значит – двести. Голосуем, други.

– Я не травил овес. Это надо доказать! – рванулся из толпы Безродный, но его окружили, не дали уйти. И все молча, без крика. Лишь глаза людей выдавали то, что накипело в их душах.

– Так, господин Безродный, платишь ли ты за потраву и подлость? – тихо спросил Ломакин.

Безродный сквозь зубы процедил:

– Плачу. Но это насилие!

– Тогда деньги на кон. Не вздумай юлить. В нашей деревне живешь. Грехов много накопил. Но не все мы можем тебе предъявить. Но знай, что придет такое время – все представим и своим судом предадим смерти.

Безродный шел со схода, сжимая кулаки. Будь его сила, он бы тут же пристукнул Гурина, Ломакина, да мало ли еще кого. Федьку бы повесил на сук вниз головой, пусть посушится. Сколько они ему крови перепортили, и все приходится терпеть. А что делать? Калину убил – от пристава нагоняй. «Хватит! – орал пристав на Безродного, как на мальчишку. – Ты знаешь, ежели бы высшее начальство узнало про это убийство – беда. Сорок человек пришли с ружьями, да еще наши примкнули. Ты думаешь своей башкой что и как? Народ и без того бурлит, того и гляди, все сметет. Если еще кого тронешь – каторга. А теперь гони тысячу за дурость и дуй отселева». Безродный пытался оправдаться, но его оборвал пристав: «Знаю твои замашки. Нишкни! Деньги на стол и больше ни гугу!»