Мать качала головой, охала, вздыхала. Она почему-то любила сильней младших детей — Мстислава и Софью, Льва же не един раз стегала розгами.

Давно нет на свете ни отца, ни матери, ни Романа. Софья ныне — жена кефернбургского графа Гюнтера, солидная матрона, почтенная мать семейства. «Гетика» Иордана хранится на видном месте в книжарне, старинная языческая летопись, облачённая в тяжёлый медный оклад, пылится там же, где-то на верхних полках. Языческие веды у христианина не в чести.

Но почему он вдруг вспомнил сегодня старую легенду? Или сейчас он думает уже не так? Конечно, нет. Германариха он представляет грубым варваром, вроде Ногая, Буса — мучеником, таким, как черниговский князь Михаил, прадед по матери его нынешней невесты. А Лебедь? Нет, она — не такая, как та рязанская княгиня Евпраксия, что бросилась с крепостной башни, лишь бы не достаться свирепому хану Батыю. Прелюбодейка сия Лебедь, прелюбодейка и есть! Но почему пришли на память речи отца и матери? Да потому, что истинной любви, такой, какая была меж ними, он, Лев, так и не познал.

Князь снова взглянул на портрет Елишки. Видно, у них в Праге неплохой придворный художник. В светлых глазах девочки — наивность, простота и немного лукавинки. Таковы и её слова, начертанные на пергаменте. Елишка, как рассказывал Мориц, обучена хорошим манерам, умеет изъясняться по-немецки, по-латыни и по-французски, разумеет и русскую молвь.

«Верно, мать обучила. Как-никак наполовину русская, дочь Ростислава». — Лев усмехнулся.

Он медленно поднялся со стульца, лёг на кровать. Долго лежал, запрокинув руку за голову, слушал тишину. Где-то далеко внизу звякнул булат, ударило кожаное било. Это охрана ходит вокруг дворца.

«Скоро рассвет», — подумал Лев, закрывая глаза и поворачиваясь на бок.

67.

Город Теребовль располагался на крутых, густо поросших кустарником холмах, величаво нависших над узкой речушкой Гнезной. Гнезна несла свои воды в Серет, а тот, в свою очередь, впадал в среброструйный Днестр.

Возле берега реки, у подножий холмов, широко и привольно раскинулся торгово-ремесленный посад. В посаде много добротных каменных и деревянных строений, с крышами из букового тёса и черепицы. Выше, на вершине холма, грозно устремлялись в лазоревые небеса стены и полукруглые башни крепости, выложенной из крепкой древесины. В стенах пробиты отверстия для стрельцов, в нескольких местах сверкают сводчатые ворота, обитые листами кованой меди.

Замок суров, мрачен, величествен. Здесь когда-то, двести лет тому назад, сидел на столе знаменитый князь Василько Ростиславич, злодейски ослеплённый недругами в стольном Киеве. Камни напоминали о тех горестных событиях, о междоусобных бранях, о пролитой всуе русской крови, о древних богатырях, о нашествиях алчных иноземцев.

Всё здесь дышало стариной — и круто обрывающийся к реке песчаный склон, сейчас ещё сплошь укутанный снегом, и башни-повалуши с выщербленными местами камнями, и заборол с мощными зубцами, в которые не один раз врезались смертоносные стрелы.

Город сильно пострадал во время нашествия Батыя, а вот рать свирепого темника Бурундая его счастливо миновала. Расположенный несколько в стороне от стольных градов Галицко-Волынской Руси, он тихо пустел в обрамлении садов и многочисленных разбросанных по холмам рощ и перелесков.

Лев выбрал древний сей город местом своего венчания с чешской принцессой. Он давно готовился к этому событию, созвал зиждителей, велел подновить надвратные арки, у входа в церковь выложить зелёным холмским камнем паперть. Храм украсили новые фрески и старые писанные на кипарисовых досках иконы греческого письма. Княжеский терем, показавшийся Льву утлым после львовских и галицких палат, тоже похорошел: кровли, наличники на окнах, столпы на гульбище подвели киноварью, а в каменной части хором искусный резчик Иван из Холма вытесал замысловатые узоры.

На главной башне Теребовля, гордо возвышающейся над восточными воротами, реяли стяги: Рюриковичей — с рарогом-соколом, и чешский — с золотым львом в короне на пурпурном фоне.

Каждый день с утра князь обходил стены. И всюду за ним, словно рой жужжащих пчёл, семенили бояре, молодые и старые, в зелёных, синих, алых опашнях, ферязях, зипунах, в куньих, бобровых, лисьих шапках, напомаженные, раскрашенные, как куклы. Вот спешит за князем, тяжело дыша и вытирая с чела обильный пот, старый лис Арбузович, щурит на солнце узкие половецкие глаза. Вот вышагивает, как журавль, долговязый молодой боярский сын Дмитрий Дедко, определённый князем в старшую дружину. Здесь же канцлер Иоаким, теребовльский посадник Яков, тысяцкий.

Лев останавливается возле одного из крепостных зубцов, хмуро озирается. Солнце брызжет в очи, слепит, становится неприятно.

— Димитрий! — окликает Лев молодого Дедко. — Возьми отроков, пятьдесят человек, выезжай встречь невесте. На нощь остановитесь в Звенигороде.

Внизу, возле ворот, князь замечает крытый возок епископа Феогноста. Уже третий день, как сарайский владыка в Теребовле. Разговор с ним Лев отложил на потом. Сперва венчание. Дело не терпит отлагательств. Он и без того заждался невесты.

Съезжались в Теребовль многие государи. Приехали литовские князья, братья Будивид и Будикид, молодые светловолосые молодцы — косая сажень в плечах, а вместе с ними — хитровато улыбающийся Маненвид, ныне — первый боярин в Литве.

— Я тебе, князь, всегда другом был. Помню, как помог ты мне, — говорил Маненвид, льстиво кланяясь и словно не замечая презрительной усмешки на княжеских устах.

«Знаем, помним, как в ногах ты у меня валялся, как доносы писал, а после с Трайденом вместях Дрогичин жёг!» — думал Лев.

Но не время было с литвинами спорить и ссориться. Князь смолчал, лишь слегка кивнул головой в ответ на слащавые слова Маненвида.

Следом за литвинами явился князь Конрад Мазовецкий, вислоусый, седой, сгорбленный старичок. Сопровождала его супруга, княгиня Агафья Святославна, такая же старая и сгорбленная. Агафья была по рождению русской княжной и приходилась двоюродной сестрой покойному князю Даниилу. Лев и Мстислав называли её почтительно «тётушкой». В ответ мазовецкая княгиня некрасиво кривила беззубый рот и подолгу рассказывала, как она жила на Руси, когда была молодой, какие платья носила, в чём была во время венчания.

Князь Конрад, несмотря на преклонные лета, был ещё бодр, хорошо держался в седле, а за столом мог перепить любого молодого дружинника. Он хвастался перед Львом своей длинной саблей и говорил, что в битве под Ярославом, где сражался «с тобой, Лев, плечом к плечу противу угров», снёс одним ударом три вражьи головы.

— Матка боска! Что нонешние?! Куда вам?! Вот мы бились! — вспоминал он за чарой крепкого мёда.

«И полкняжества своего орденским немцам отдавали. И от татар