То же самое перевоплощение в «Записках психопата» выпало на долю другой добропорядочной девушки, к которой Венедикт Ерофеев был неравнодушен, — Музыкантовой.

Этот приём Венедикт Ерофеев использует также в отношении других персонажей «Записок психопата», вводя родственников в состояние шока. Не пожалел он многих своих друзей и знакомых по Кировску и Москве. В них только одних имён жителей Кировска, как подсчитал Евгений Шталь, свыше семидесяти17. Теперь понятно, почему Владимир Муравьёв после смерти автора при подготовке этого произведения к печати безжалостно вымарывал из него пассажи, касающиеся прежде всего его самого. Можно представить, как Венедикт Васильевич трансформировал в духе снижения, оттачивая своё злоязычие, хрестоматийный образ близкого друга.

Тут нечему удивляться. Такие приёмы не новы в мировой классике даже давних времён, не то что нынешних. Наивно оправдывать Венедикта Ерофеева аргументами вроде следующих: он написал свою первую прозаическую вещь исключительно для самого себя и своих друзей, не собираясь её издавать. То же самое можно сказать и о поэме «Москва — Петушки». В своём полном виде «Записки психопата», которые по объёму текста превышают поэму, вовсе не производят впечатление любительского сочинения. Это не вымороченное, пустое по содержанию и скучное творение. Оно не сводится только к наваждению главного героя овладеть двумя молодыми и распутными женщинами. Каждая из них распаляет его и одновременно им пренебрегает, ускользая от назойливых объятий. От того, что эти потаскушки постоянно его «динамят», он приходит в ярость и обрушивает на читателя шквал оскорблений в их адрес. А чего ещё ждать от юноши в возрасте Венедикта Ерофеева, когда уровень тестостерона в крови превышает обычную норму?

Вспомним впечатление Виссариона Белинского в письме Боткину о встрече с Михаилом Лермонтовым во время его пребывания на гауптвахте после дуэли с Эрнестом де Барантом, сыном французского посланника: «Перед Пушкиным он благоговеет и больше всего любит Онегина. Женщин ругает: одних за то, что дают; других за то, что не дают, пока для него женщина и давать — одно и то же. Мужчин он также презирает, но любит одних женщин и в жизни только их одних и видит. Взгляд чисто онегинский...»18

Ситуация житейская и часто повторяющаяся со стародавних времён. Что испытывал Михаил Лермонтов, не избежал через сто с лишним лет и Венедикт Ерофеев. И всё-таки женщины при всей их притягательности не были основным содержанием его тогдашней жизни. На первом месте тогда у него были пробудившиеся гражданские чувства. Казалось, что на какое-то время они чуть-чуть притупили основной инстинкт. Однако не до такой степени, чтобы из юного студента сделать монаха. Напротив, психологически он ещё сильнее нуждался в женщине, своей любовью к нему способной разделить с ним многочисленные беды его семьи, находившейся далеко от Москвы. Желание «звон свой спрятать в мягкое, женское» становилось нестерпимее с каждым месяцем. Также, вероятно, мучился Владимир Маяковский, возрастом чуть старше Венедикта Ерофеева, — его строки из поэмы «Облако в штанах» я только что процитировал.

Волей сложившихся обстоятельств такая женщина в конце концов явилась перед Венедиктом Ерофеевым во плоти. Она была образованна, талантлива и красива. Ещё совсем молоденькой прошла через ссылку. Долгие отношения с ней представлялись невозможными. Во-первых, она была замужем, а во-вторых, старше его. Впрочем, на свой возраст она не выглядела из-за исходящей от неё тёплой и нежной ауры сохранившегося девичества.

Венедикт Ерофеев без памяти увлёкся ею. Ему было 17 лет. Незадолго перед своей смертью в беседе с писательницей Ириной Тосунян он не сдержался и признался, что сделало его «зрячим» среди «слепых»: «...не так рано я стал, как ты говоришь, “зрячим”. Только в десятом классе. Мне было уже 16 лет. А почему — понятия не имею. И ещё более “зрячим” стал после поступления в Московский университет. Тут опрокидывающее действие оказала первая любовь (курсив мой. — А. С.). Авторы всех статей обо мне упускают самое главное — то, о чём я сейчас говорю, я говорил уже на первом курсе. И это вовсе не пустяк»19. И ещё другое воспоминание об этой женщине прозвучало в беседе с Владимиром Ломазовым: «XX съезд и моя первая женщина совпали по времени, а время было незабываемое»20.

Эта женщина поддержала его первые опыты в литературе. Увидела и сказала ему, в чём его настоящее призвание. Пространство, в котором происходило общение с ней, стало его кельей. Его интуитивные и временами появляющиеся религиозные прозрения — постоянным чувством. Пусть в моём повествовании эта женщина останется безымянной. Слишком завистлив, лицемерен и злоязычен этот мир, чтобы правильно понять и оценить, какое значительное событие произошло в жизни моего героя.

Пазл сложился. Оставалось только его растолковать. Контуры новой, будущей жизни Венедикта Ерофеева проступали нечётко. Но одно решение напрашивалось само собой: ради того, чтобы жизнь состоялась в соответствии с его дхармой, следовало сделать первый шаг — без всякого сожаления покинуть филологический факультет МГУ. Он ушёл бы намного раньше. Одно обстоятельство, однако, задерживало — отсутствие крыши над головой. А возвращаться обратно на Кольский полуостров не хотелось. Знал, что его мама Анна Андреевна расстроится: как же так, её сын — золотой медалист и вдруг оказался двоечником!

Ему следовало сжечь за собой все мосты. За неимением мостов он сжёг одну, самую тиражную в СССР книгу.

Юрий Романеев, сокурсник Венедикта Ерофеева, вспоминает, как весной 1957 года Венедикт Ерофеев вместе с немцем Лёней из ГДР прямо в комнате их общежития, уже находящегося не в Черёмушках, а на Стромынке, устроили костёр из нескольких экземпляров одной книги. Жгли известную краткую биографию Сталина, издававшуюся на русском языке при жизни вождя миллионными тиражами. В данном случае аутодафе подвергалось то же самое сочинение на итальянском языке. Их товарищ из Монголии выражал громкое недовольство по поводу неодобрительных отзывов об этой книге своих товарищей — Венедикта и Лёни, что нисколько не помешало им завершить процедуру, пришедшую из Средних веков, по уничтожению богопротивных сочинений21.

Однако не подобные дерзкие поступки привели к отчислению Венедикта Ерофеева из МГУ. Уход из лучшего высшего учебного заведения в СССР, повторяю, был прежде всего его выбором, которым он преодолел неустойчивость своего тогдашнего положения на факультете и неопределённость своего филологического будущего. Он тянул с уходом по одной причине — ещё не представлял, как сложатся его дальнейшие отношения с женщиной, о которой он постоянно думал. Он определённо знал, что ему делать дальше.

С этого поворотного «момента истины» начал резко меняться его характер, а вместе с ним у всей его жизни появился другой ритм. Подошло время осмыслить прожитое. Да настолько основательно и художественно убедительно, чтобы его чувства и мысли нашли отклик у других людей. Создавшийся кризис им был окончательно преодолён. Да и многотерпению факультетского начальства пришёл конец.

2 января 1957 года приказом проректора МГУ Ильи Саввича Галкина[257] Венедикт Ерофеев был отчислен из университета за академическую неуспеваемость и пропуски занятий без уважительных причин. Ему удаётся, однако, чуть больше месяца продержаться в общежитии на Стромынке. В конце концов его со скандалом оттуда выселили.