Я думаю, что прообразом персонажа устного рассказа Венедикта Ерофеева мог стать другой полковник, по фамилии Левицкий, под жёсткое руководство которого студенты попали на втором курсе.

Владимир Муравьёв опровергает эту версию об отчислении своего друга из МГУ: «Что касается вылета Ерофеева из университета, то здесь мне приходится разрушить легенду о гонениях — его вышибли за постоянный отказ сдавать что-нибудь, посещать что-нибудь и так далее. Веничка самым насмешливым образом говорил, что, мол, его исключили. Время от времени ему импонировала роль страдальца. Его никто не исключал, с ним бились, бог знает как, хотели его оставить...»9

Вспоминает Пранас Яцкявичус (Моркус): «Новый, 1957 год встречали на Стромынке, но за пару минут до курантов Спасской башни Ерофеев встал и заявил, что лучше зайдёт в уборную. Взял бутылочку и ушёл»10.

Невмоготу ему было слушать бой курантов и гимн Союза Советских Социалистических Республик. Вспоминались ранние побудки в детском доме, когда его, совсем невыспавшегося, грубо вытряхивал из сна гимн, громыхавший из включённой на полную мощность радиотарелки.

И ещё из тех же воспоминаний: «Летом 56-го, когда студенты разъехались и Черёмушки опустели, Ерофеев оставался один на всю комнату. Откуда-то притащил ультрамаринового цвета заводимый вручную проигрыватель. Имелась у него одна-единственная пластинка, и он без конца её ставил. Это было “Болеро” Равеля, нескончаемое кружение по спирали. Много лет спустя, в 80-м, в альманахе “Часть речи”, вышедшем в Нью-Йорке, я нашёл эссе Петра Вайля и Александра Гениса “Литературные мечтания. Очерк русской прозы с картинками”. В “Петушках” они усмотрели движение по кругу с возвращением на то же место или почти то же. Вот так отозвалось то летнее “Болеро”»".

Венедикт Ерофеев приезжал в Кировск 7 июля 1956 года, через 22 дня после смерти отца. Останавливался у Анны Андреевны, своей матери, в ветхом бараке, где у них вместе с сыном Борисом были две малюсенькие комнатки. Барак находился между Стройдвором и Кукисвумчоррским рудником. Жили Анна Андреевна и её старшая дочь в разных местах. Тамара жила в Кировске. У неё была комната в коммуналке в доме на Хибиногорской улице неподалёку от реки Белой.

Тамара Васильевна Гущина пишет об этом времени в своих «Воспоминаниях»: «Если я приезжала в выходной день на “Стройдвор”, там иногда у нас случались импровизированные литературные вечера. И Вена, и Боря вели антологию русской поэзии и многие стихи знали наизусть. Вена любил читать Маяковского и декламировал очень хорошо, особенно его знаменитое, — “Мне и рубля не накопили строчки”. Читал и Надсона “Христос скорбел” и многие другие неизвестные мне стихи»12.

После его отъезда в Москву письма от младшего брата приходить перестали. Родные, естественно, забеспокоились. Он словно пропал и даже не заходил в гости, чтобы подкормиться, к своей хлебосольной тете Авдотье (Евдокии) Андреевне Карякиной. Она написала своей сестре, что уже несколько месяцев Вена к ней не заглядывал13.

Чтобы подкрепить мои рассуждения о причинах охлаждения Венедикта Ерофеева к учёбе конкретными фактами, обращусь к его письму, посланному после смерти отца в июле—августе 1956 года сокурснице Антонине Музыкантовой. Судя по всему, к этой девушке он был неравнодушен и надеялся на ответное чувство:

«Здравствуй, Тоня.

Вчера ты обрадовала (!) меня своим крохотным письмом. Приятно-таки получать письма от просвещённых людей, а то, понимаешь ли, здесь дикость, варварство, невежество, зверские холода, апатитовая пыль, повальное пьянство и прочие неинтересные вещи. Приехал совсем недавно. Встретили вызывающе хорошо. Богомольной мамаше сразу же прочёл “Иуду” Надсона, а сестру, скромно наделённую умственными способностями, обозвал гением. И обе, довольные, успокоились. Да и ругать меня бесполезно. Вчера посетил кладбище и созерцал свежую могилу отца. Вчера же ходил через горы к брату Юрику в лагерь... Юрик по-прежнему весёлый, длинный, жизнерадостный. Кстати, читал конвоирам Надсона наизусть, и все были безобразно восхищены. Ещё раз убедился, что самый тупой конвоир чувствительней, чем десять Музыкантовых. (Только, пожалуйста, не злись!) Немецким заниматься не хочется. Я даже не понимаю, зачем забивал чемодан твоими глупыми тетрадями. Каждый день ухожу в горы, жгу костры: завернувшись в плащ, читаю Эдгара По. Просвещаю трёхлетнего племянника, убеждаю его следовать по стопам своего остроумного папаши. А в университет мне совсем не хочется, тем более не хочется видеть надоевших членов нашей группы. Вот, кажется, и всё. Желаю успеха, процветания и благополучия, а твоей маме скорейшего выздоровления. Да, кстати! У нас в горах ожидается третье, на этот раз шестибалльное землетрясение. Все боятся, а я жду с нетерпением нового горного обвала на дома кировских мещан. Может быть, если тебе не лень, ты меня ещё “поистязаешь”? Или заставишь хоть кого-нибудь из нашей группы написать мне?»14

В стиле этого письма чувствуется некоторая бравада молодого человека перед девушкой, которая ему нравится. Он детально и реалистично описывает ей своё короткое пребывание в родных местах. Авторы первой биографии Венедикта Ерофеева Олег Лекманов, Михаил Свердлов и Илья Симановский думают иначе: «В этом пронизанном байроновской романтикой письме фантазии тоже едва ли не больше, чем правды. Например, вторичное пребывание брата Юрия в лагерном заключении Ерофеев придумал, видимо, чтобы сильнее поразить адресата»15.

В действительности, как установил Евгений Шталь, такое печальное событие всё-таки произошло в действительности, а не явилось плодом фантазии Венедикта Ерофеева. Его брат Юрий был арестован вторично, в связи с чем 29 марта 1956 года был уволен по статье 47д КЗоТ из отдела технического снабжения железнодорожной станции, где работал маляром. Эта статья формулирует причину увольнения следующим образом: «...вследствие совершения нанявшимся уголовно наказуемого деяния, непосредственно связанного с его работой и установленного вступившим в силу приговором суда, а также в случае пребывания под стражей более двух месяцев». Под арестом Юрий Васильевич Ерофеев находился недолго, потому что уже 8 февраля 1957 года он был принят на Юкспорский рудник маляром-художником 5-го разряда16.

Роман Венедикта Ерофеева со своей однокурсницей Антониной Музыкантовой не сложился. А по каким причинам — гадать не стоит. И так всё ясно. По-видимому, звёзды не сошлись.

Со временем Антонина Григорьевна Музыкантова, по мужу Казьмина, ушла в журналистику. Работала главным редактором журнала «Театральная Москва», а затем в журнале «Досуг в Москве».

Вернусь к Лидии Ворошниной. С ней Венедикт Ерофеев учился в одном классе, но в разных школах Кировска начиная с 1948 и по 1950 год. В старших классах они сидели за одной партой. Времяпрепровождение подростка, описанное в книге «Записки психопата», не более чем вымысел молодого автора. Изданное недавно в полном виде, это первое произведение Венедикта Ерофеева уже не воспринимается пробой пера юноши, который от приятельских отношений с хорошо знакомой девушкой пытается перейти с ней на более серьёзные, но терпит фиаско. Сталкивается с явным сопротивлением с её стороны. Он теряет голову от уязвлённого самолюбия и в отместку создаёт гротескный образ разнузданной блудницы, которой Лидия Ворошнина в действительности не была. Разве что её можно упрекнуть в том, что 26 августа 1956 года в кировской школе № 1 на встрече десятиклассников, окончивших школу за год до этого, уединившись ото всех с Венедиктом Ерофеевым в углу, она распивала с ним из горлышка водку «Московская». Это событие вызвало пересуды и быстро дошло до ушей его матери Анны Андреевны.