характера (не ручаюсь за точность воспроизведения, но ручаюсь за смысл): «печатать ограниченно», «книг не публиковать», «выезд за границу не разрешать» и пр.

Мои попытки добиться напечатания книги успеха не имели. От меня ждали капитуляции, покаяния, но для меня это было абсолютно исключено. Следовательно?

Черта была подведена. Я решил покинуть свою страну и отправиться в добровольное (если это можно назвать добровольным) изгнание. Летом 1975 года мне удалось установить связь со своей двоюродной сестрой Верой, которая уехала в Палестину из Латвии, где она жила еще в 1932 году, и сейчас, как я вскоре узнал, была матерью и бабушкой многочисленного клана.

У меня было свое личное отношение к ней.

В 1932 году, когда я узнал о ее намерении уехать в Палестину, я написал ей ужасное письмо, которого стыдился потом всю свою жизнь. Я обвинял ее в том, что она предала международный пролетариат и пр. Ее мать, горячо любимая мною тетя Иоганна, говорила как-то много лет спустя, что Вера плакала, получив мое письмо. Когда я написал это письмо, мне было всего 12 лет, но это как-то не утешало меня.

Поэтому, прежде всего, я послал кузине письмо, в котором просто попросил прощения за свой отвратительный поступок. В ответ я получил от нее очень умное и очень важное для меня послание. Вера предостерегала меня от необдуманного решения, очень точно и очень объективно обрисовав мне трудности моего будущего положения. Спустя год пребывания на Западе, я должен признаться, что она многое предвидела. В октябре Вера прислала мне формальное приглашение поселиться в Израиле.

Но еще до того, в августе 1975 года, умерла моя мать. Это была случайность, нелепая, но трагическая. Я уехал на три дня на дачу к другу, а когда возвратился, не нашел мамы дома. Оказалось, что она, выходя во двор нашего дома, упала и переломила бедро... Через две недели ее не стало. Мы были очень душевно близки, и ее смерть была для меня одним из тягчайших ударов. Отец умер еще раньше, в 1965 году. С Надей мы расстались в 1973 году.

...После смерти матери я почувствовал, как одиночество железной рукой схватило меня за горло. Несколько недель я был не в силах оставаться надолго в комнате матери. У меня были друзья, которые были со мной долгие годы, и мы делили наши общие и отдельные радости и печали. И все же, когда я возвращался домой, я оставался один, наедине со своими мыслями или с отсутствием таковых, и это было нелегко. Я чувствовал, что мне нужно хотя бы на время покинуть Москву.

Задолго до того в течение многих лет мои университетские друзья звали меня совершить поездку по Средней Азии, где я никогда не был. Они жили в Ташкенте. Так я отправился в сентябре 1975 года в Ташкент. Отсюда началось наше путешествие. Я побывал в Самарканде, Хиве, Бухаре, в столице автономной Кара-Калпакии Нукусе, где находится удивительный музей искусств, созданный художником-собирателем. Такого второго не сыгцешь, пожалуй, не только в Советском Союзе, но и за его пределами. Мы проехали из столицы Киргизии Фрунзе по побережью горного озера Иссык-Куль и побывали в Пржевальске, очаровательном городке в предгорьях Тянь-Шаня. Там стоит памятник великому русскому путешественнику Пржевальскому. Молва гласит, что он и был подлинным отцом Сталина. Во всяком случае его портреты и скульптурное изображение действительно очень напоминают черты Сталина. Из Пржевальска мы полетели в Алма-Ату, столицу Казахстана. Короче говоря, за этот месяц мы объехали всю Среднюю Азию, за исключением Туркмении. Времени не хватило.

Это путешествие останется, наверное, одним из самых ярких моих впечатлений в жизни. И оно стало таким благодаря заботам моих дорогих ташкентских друзей.

Возвратившись в Москву и открыв дверь квартиры, я обнаружил на полу пачку писем и среди них одно, которого я ожидал с большим нетерпением, — формальное приглашение от Веры.

...Разговор мой с Жуковым был предельно кратким.

— Вы твердо решили?

— Разумеется. Ведь я предупредил Вас о таком исходе за девять месяцев. За это время Вы не дали мне никакого ответа.

Жуков промолчал. Я откланялся и ушел. Характеристику я получил в течение 10 дней. Спустя еще две недели, собрав необходимые документы, я подал прошение на выездную визу.

Сначала в институте отнеслись к этому совершенно спокойно. Но в середине января 1976 года отношение ко мне резко изменилось. По чьему-то указанию директор института

Жуков собрал актив института, человек 40. На этом заседании он сделал сообщение о моем намерении уехать. Он не скрыл, что в феврале я был у него, предъявил требования, которые, по его словам, «институт не мог выполнить», и предупредил его о возможности отъезда. От желающих выступить отбоя, говорят, не было. Особенно разнузданно вели себя некоторые молодые люди, совсем в духе недоброй памяти 1937 года. Но не их выступления огорчали меня, тем более что не было особенным секретом, что некоторые из них служат не только в институте... Огорчили меня выступления людей старшего поколения, таких, как С. Л. Утченко, В. М. Далин. Особенно последний. Далин провел 20 лет в лагере и остался по своей психологии на том же уровне, на котором его застал арест. А ведь Далин — подлинный ученый, бессребреник. Один из выступавших истерично кричал, что «Некрич предал идеалы, за которые проливал свою кровь». Были и просто лживые выступления, вроде выступления А. О. Чубарьяна. Собрание актива приняло резолюцию, осуждающую мое «предательство», и рекомендовало провести аналогичные собрания по секторским партийным организациям.

Процедура осуждения затянулась на полтора месяца и закончилась лишь в конце февраля.

Сам я не присутствовал ни на одном из заседаний. Меня пригласили на актив в довольно странной форме: позвонили и сказали, что меня вызывает директор на такой-то час. Трусость и подлость проявились и в этом последнем акте — директор института побоялся открыто сказать мне, зачем меня вызывают. Я понял эту игру и на заседание не пошел, резонно полагая, что могу взорваться, быть спровоцированным кем-нибудь на горячие слова. Кроме того, их задача заключалась в том, чтобы «вынуть» мою нервную систему, что они и пытались достичь разными способами на протяжении семи лет. Неужели я сорвусь в этот последний момент? Наши интересы диаметрально противоположны. Если хотят, чтобы я пришел, то я не должен идти. И я не пошел.

Вскоре после собрания, проведенного в нашей секторской партийной организации, на котором заявляли, что я чуть ли не связан с Бонном (!), подавляющее большинство моих коллег по сектору