девочки — а она услышала идущий издалека возглас, вздрогнула, зачем-то грустно улыбнулась и тихо заплакала с той же доброй улыбкой на губах. Потому он заговорил еще громче, обращаясь больше к себе самому, чем к конкретному человеку:

— Мне плевать, слышите! Плевать! На вас и ваши мелкие обиды, на чертову дружбу и утешения… Вы все предали меня, каждый из вас забрал кусочек моей души и унес с собой, и что в итоге? Я так и остался в полном одиночестве, разбитый, потому что ничего больше не осталось, понимаете? Там пусто. Вы думали, можно разбрасываться жалкими словечками и царапать меня, но теперь рана кровоточит; она из массы крошечных порезов превратилась в огромное месиво из остатков кожи и плоти… Вот, что вы натворили, а я… Я просто хотел быть кому-то нужным…

Парень медленно остановился, и облепившая руки земля посыпалась ему на колени. Он больше не мог сдерживаться. Внезапно осознал, что устал казаться вечно сильным и невозмутимым, не может больше строить из себя равнодушного ко всему типа. Тогда он долго-долго смотрел на разбросанную землю, на рытвины и ямки, которые оставили его собственные пальцы, и вдруг взвыл от отчаяния. Именно взвыл, а не заплакал, ведь он больше не маленький мальчик, у которого старшие предусмотрительно отобрали надкушенное мороженое; ему больше не двенадцать, когда можно было прийти домой с разбитым носом и залиться слезами, ожидая, пока тебя не погладит по голове чья-то заботливая рука; он другой, он подросток, а такие не имеют права на беспричинные рыдания. Должен случиться конец света или что-то из ряда вон выходящее, чтобы какой-нибудь напыщенный парень с модной стрижкой и только что купленным отцом байком позволил себе заплакать. Или если уж девушка с тонной косметикой на лице и даст себе небольшую слабину, то всего лишь на пару секунд, для виду, с целью поймать несколько сочувствующих взглядов. Других причин просто не существует.

Но бывают ведь исключения, правда? Когда ты сломлен, подавлен и обижен, то имеешь полное право дать волю чувствам и выпустить наружу придушенные эмоции. И в этом заключается вся прелесть. Ты строишь из себя самоуверенного и независимого ни от кого человека, но забываешь, что внутри тебя все еще сидит маленький мальчик в смешной кепочке, шортах по колено и большой, почти необъятной футболке. Он руководит всеми твоими действиями; когда кажется, что все существо разрывает от непомерной взрослой гордости, это всего лишь малыш радостно хлопает крошечными ладошками и искренне смеется твоим успехам, потому, ощущая гложущую печаль и отвращение к себе, подумай о том, что это попросту ребенок внутри тебя горестно всхлипывает. И ему совершенно неважно, из-за чего плакать — упал он с горки или не получил желаемую конфету после невкусного ужина — он все равно не станет себя сдерживать и разразится в громкой истерике.

Дауни вдруг подумал об этом, представил несмышленного мальчика, но не перестал жалобно скулить в осеннее небо. После перешел на хриплые стоны, больше походящие на крики умирающего животного, чем на человеческий голос, а затем и вовсе тихо захныкал, уверенный, что никто его не слышит. На самом деле наслаждаться чужими страданиями и вправду было некому — только легкий ветерок и тысячи тел, закопанные под землю, стуки лысых веток друг об друга и невозможная тишина, нарушаемая едва слышимым теперь бормотанием и шепотом.

— Прости, мам… Пожалуйста… Я не хотел, чтобы все вот так вышло… — начал оправдываться Джек, сгребая землю обратно и засыпая собственные труды все новыми и новыми слоями земли. — Нет, правда, я… Сожалею. Со мной происходит что-то нехорошее, и никак не получается из всего этого выбраться, как будто это нечто меня засасывает…

Джек судорожно сгребал грязь обратно, придавливал пальцами, слепливал куски между собой, только бы вернуть все в первоначальный вид, а в голове у него звенело от слов, заглушающих даже собственную речь:

Тебя нужно проводить до могилы?

«Да, покажи мне», — язвительно ответил Дауни самому себе и с еще большим усердием принялся укладывать землю, — «а то я и впрямь потерялся. Вышел на пару минут за молоком и забыл дорогу назад — какая глупость! Так ты поможешь мне? Без тебя я точно не справлюсь, маленькая любопытная дрянь. Давай я лягу в коробку, а ты захлопнешь ее и заново заколотишь гвоздями, они вон там, в кучке, около огромного серого гладкого камня. Видишь? Умница, а теперь пойдем, ты возьмешь в свои худенькие ручки лопату и забросаешь гроб землей и песком, но только сделай это как можно аккуратнее, потому что жуть как не люблю беспорядок. Готова? Тогда не будем терять времени напрасно, а то через час у меня по плану дневной сон. Надеюсь, просплю, как мертвец…»

Парень улыбнулся последней мысли, еще раз примял ладонями кучу земли и глины, затем поднялся на ноги и оценил результат целого часа работы. В маленьких травинках около самой насыпи застряли небольшие комочки и песчинки, но в целом все было как раньше — до прихода сюда Джека и приступа его слепой ярости. Он в очередной раз тихо попросил:

— Прости, мам. Я пока не буду приходить, ведь так будет лучше… Для всех… Надеюсь, ты не сильно сердишься и очень счастлива в своем новом доме.

Сказав это и выдавив из себя вслед жалкую улыбку, Джек медленными шагами двинулся обратно к заветной арке. Небо по-прежнему оставалось серым и водянистым, как прокисшее молоко — изредка проплывали клочки облаков, окаймленные тусклым светом, но и они выглядели уныло, как этот чертов осенний день.

Все было мертвым, сродни несчастному кладбищу, на котором и должен жить Дауни рядом со своей матерью и прочими незнакомыми ему людьми. По крайней мере так сказала Эйра, уходя прочь и провожая любопытным взглядом парня, а между тем бросая страшные слова на расправу холодному ветру.

Глава 28

Признаться честно, это утро нельзя было назвать неплохим или даже довольно-таки сносным, как и сказать, будто утро чудесно и замечательно, тоже не являлось возможным. Его лучше сравнить с тишиной.

Именно так, потому что казалось, часы застыли в немом ожидании какого-то важного события; морозный воздух медленно перегонялся едва видимой рассветной дымкой, а небо растеклось бледной акварелью в нежных светло-серых тонах, в некоторых местах чуть тронутое алыми и персиковыми разводами. Облака тоже никуда не двигались, замерев в прозрачном киселе подобно густой творожистой массе, еще не рассыпчатой, но и не такой бесформенной — все дышало каким-то жутким умиротворением, спокойствием, и тишина давила на уши, заставляя