и необъяснимое чувство потерянности, тревоги, ощущение гадкого воздуха, облепившего кожу со всех сторон, а Дауни все не мог сдвинуться с места. Не мог сделать решающий шаг в неизвестность.

6: 35

Пришлось закрыть ставшие тяжелыми глаза, чтобы не утонуть в наступающем потоке чувств и мыслей, постоять так немного, зная, что все эти движения растворятся в утреннем восходе, как исчез только что устилавший влажную землю туман. Замереть так, зная, что в любой момент сухощавая рука может дернуть за ручку набитого доверху рюкзака и швырнуть обратно, на пол, и захлопнуть заветную дверь уже навсегда. Или очень и очень надолго, так, что обычное «долго» покажется глупостью по сравнению с этой неподдающейся осмыслению величиной пространства, и будет настолько больно и жутко, что даже гадкий молочный воздух покается чем-то блаженным. Потому брюнет дышал как можно глубже, ощущая наперед, как сомкнутся на шее две пары рук, одна из которых сожмет что есть силы, до легкого хруста, а другая оставит царапины на гладкой коже…

Он вдруг представил, как бы дверь за его спиной распахнулась, а на пороге возникла невысокая девушка лет двадцати в белом платье, так красиво очерчивающем тонкую длинную шею и благородные кости ключиц своим витиеватым вырезом. Что, если бы она не узнала его? Допустим эту чудную игру воображения; дама любезно улыбнется и спросит, чего желает стоящий перед ней молодой человек. Наверняка, ее большие голубые глаза распахнутся в изумлении, когда странный гость не ответит, продолжая морщить лицо — она спросит, все ли у него хорошо и не ошибся ли он домом. Дауни не увидит этого, но представит даже более отчетливо, чем это могло произойти на самом деле: несобранные резинкой средней длины волосы, распластавшиеся русыми волнами по спине и острым плечам; чуть приоткрытые в недосказанном вопросе губы, не испорченные цветом помад или макияжа, чистые и от природы обворожительные. Затем все же взглянет на девушку и в который раз удивится ее красоте и изящности, почувствует небывалый прилив грустной гордости, однако тихо обронит как бы невзначай, игнорируя прежние слова:

— Как вас зовут?

Она улыбнется лукаво, и парень растает в мягком свете исходящей от незнакомки любви и нежности. Небрежно проведет рукой по волосам, взъерошивая густую копну и становясь оттого еще более веселой и привлекательной, и скажет смело:

— Шарлотта.

Шарлотта…. Звук улетает прочь, теряется между прошлым и настоящим, оставаясь в паутине смешения реальности с вымыслом. Он так чист, так певуч, что хочется поймать в ладонь и сжать крепко-крепко, как птичку, наслаждаясь чудесным звучанием снова и снова.

Шарлотта… В этом есть что-то цветочное, легкое. Как будто шелест леса перекликнулся с суетливым гулом цветочного поля, одно в другом растворилось, невидимо, незаметно, рождая на свет мягкий слог женского имени.

Шарлотта… Словно имя спряталось в теплой кружке горячего кофе, превратилось в мягкий зефир или тонкую стружку корицы и вдыхается, пробуется на вкус впервые, до сих пор скрытое и бережно хранимое для этого дивного часа. И Джек тоже ощутил на кончике языка солоноватую кислинку зеленых яблок, густого древесного меда и чего-то плавленого, будто из свежей полевой травы выжали сок и заправили его особой сладостью, так сильно отдающей степным ветром и нетронутой красотой свободной земли.

«Я отдал бы все, чтобы с тобой хоть на секунду увидеться», — подумал парень, все еще глупо улыбающийся собственной выдумке и не прекращающий оборачиваться с затаенным в душе огоньком надежды. «Одно мгновение, чтобы сказать самое главное, окунуться в волшебный запах твоих волос и обнять крепко-крепко, пока родное тело не начнет исчезать в плотном кольце моих рук. Я бы, наверное, тоже испарился, там же; умер вместе с тобой и не пожелал больше открывать глаза в настоящем мире. Ты бы сильно расстроилась…»

Дверь незнакомого автомобиля распахнулась слишком громко, нарушая тишину улицы, и парень запрыгнул в чужой салон, не сводя глаз со входа в дом. Однако, он успел все же подметить некоторые интересные детали внутри машины, хоть и догадывался об их существовании прежде. Обтянутое кожей бежевое сиденье неприветливо скрипнуло, когда груз наполненного едой и вещами рюкзака опустился на его поверхность; одна нога парня встала в привычное для нее место отдельно от главных педалей, а другая замерла в нерешительности; перед глазами раздражали и без того напряженный мозг подвешенные на тонких черных нитях туристические значки с отвратительным запахом жженой резины.

Дауни почувствовал себя вором. Ощутил гадкое волнение внутри, когда дрожащими пальцами воткнул зубчатый ключ в предназначенное для него отверстие и долго-долго смотрел на раскачивающие игрушки перед своим лицом. Вот он, последний шанс вернуться и забыть этот ужасный день со всеми его подробностями, вернуться к прошлому и благополучно в нем существовать. Снова закрыться в себе и ненавидеть жизнь каждую подаренную ею секунду, пропадать по ночам в грязных переулках и по-прежнему гнать прочь желающих помочь людей, равнодушно втаптывать в грязь все то, что они почти шепотом называют «любовь», пытаясь оторвать от своих сердец и разбить на несколько рваных кусочков. Стоит ли возвращаться? Можно ли с такой холодностью оставлять позади дорогие до крайности воспоминания, жертвовать ими для чего-то ненадежного и нового? Джек ничего не знал. Ему нужны были несколько десятков бессонных ночей, целые сутки глубокой отстраненной задумчивости и покоя, чтобы прийти к более или менее обдуманному решению. Или посторонний совет, тишина в голове и время на осознание самой сути вопроса, правда…

Времени уже не осталось.

Дауни почувствовал давящую на грудь тревогу; сердце забилось чаще в каком-то дурном предчувствии и, казалось, так и твердило с каждым новым ударом: «скорее, скорее, скорее». Все внутри парня пришло в волнительное движение: взгляд заметался с блеска лобового стекла на пустую дорогу впереди и занавешенные окна дома справа, дыхание в разы участилось, так и норовя вовлечь хозяина в неконтролируемую панику и смятение, руки и ноги налились новой силой, придающей немного уверенности и заставляющей сделать хоть одно простое движение, то, от которого сейчас зависит исход раннего осеннего утра.

Всего один поворот ключа, способный перевернуть все с ног на голову, уничтожить старые гнилые мысли и повлечь за собой новые, быть может, более совершенные и безупречные.

То, что прочертит карандашным огрызком жирную линию между прошлым и неминуемо грядущим, раз и навсегда разграничит густую массу, растянутую на долгие юношеские годы.

Роковое решение, время на принятие которого неумолимо щелкает к нулевой отметке…

Но вот молочный рассвет разрезает глухое рычание, и джип срывается с места, уносясь как можно дольше от Стрюарт-Стрит. Поначалу