– Прости, Виктор, тороплюсь…

– Рад бы, да некогда…

– Не обижайся, Полина, брат приезжает, встречать надо. Попроси кого-нибудь…

Выход из такого унизительного положения подсказал тот же Гаврилыч:

– Вот что, паря… Сколько вам с Полиной мыкаться, людей просить, поклоны бить.

У нас в кладовке сколькой год коляска детская стоит. Серега, внук, с сынишкой к нам приезжал. С Севера. Денежный. Стал обратно в дорогу собираться, решил коляску не брать. Он ее здесь купил. С Верой, женой евонной, в магазин пошли и Олежке, малышу своему, купили.

Уезжать, значит, стали, решили: «Ну ее, коляску эту… В самолет тащить… Пусть останется здесь до следующего приезда. У нас коляска для Олежки дома в два раза лучше этой есть».

С Севера… Богаты… Мне вон унты привезли: зимой-летом хожу – как новые…

Берите с Полиной нашу коляску и ходите с ней в магазин. Опора – лучше костылей, и что купишь – привезти можно… Приедут хозяева коляски – вернете. Себе свою купите. Денег-то, слышал, и у вас куры не клюют…

В магазины с коляской Виктор и Полина ходят по очереди. Питаются они раздельно. И продукты закупают отдельно.

Идет Виктор с коляской – его, пополам переломленного, согнутого, из-за коляски почти не видно. Мелькнет лысина, окаймленная пучками седых, давно не стриженных волос, и снова исчезнет. Только маты и проклятия, неизвестно кому адресованные – жене ли, бабке ли Тугуновой или всем нам, на одной земле с ним живущим, в одно время с ним живущим, а может, и тем, кто после нас жить будет, из-под коляски как мыльные пузыри выныривают и лопаются…

Идет Полина, как – не будем с копной сравнивать больную женщину – туча тяжелая дождевая, грозовая плывет. Сунешься – так громыхнет – долго будешь в затылке почесывать, вспоминать, кого из твоих дедушек и бабушек она помянуть, сажей мазнуть забыла…

* * *

– Что это они по очереди коляску катают? – как-то спросил соседку Губановых Татьяну Михайловну Савельеву, за три дома от Губановых живущую, агрономшу нашу, орденом Ленина за бывший колхозный труд награжденную, брат ее двоюродный, в гости с Урала приехавший. – Внучонка или внучку прогуливают, обихаживают?

– Не было у них детей, откуда же внукам взяться, – ответила Татьяна Михайловна. – Сколько лет вместе живут, столько и воюют. Как собаки лаются – людей не стыдятся… Придуривают…

* * *

А бабка Тугунова вскорости вслед за сыном в могилу сошла. Сердце не выдержало…

25 августа – 3 сентября 2016 г. – 15 сентября 2017 г.

– Родился, вырос, закончил школу я в большом приграничном селе. Село расположено на берегу Большой реки. Раньше, до революции, оно имело статус казацкой станицы. А это означает, что строилось, заселялось оно не на месте, выбранном нашими прадедами-дедами, а по указам-приказам сверху, там, где нужен был казацкий пост для охраны границы.

Слева, справа, сзади села – степь. Бесконечная. От горизонта до горизонта. Спереди – река. За рекой – граница. Земля наша – камень – галька, щебень да песок. Деревья в селе не растут. Посадят люди саженец хотя бы тополя или черемухи – год-два поцепляется за жизнь, подрожит редкими крошечными листочками и умрет – засохнет. А вот картошка растет хорошо. Урожаи хорошие. Вкусная. Крахмалистая. Цветет – душа радуется. Но это, вы сами знаете, миг – неделя, другая. Круглый же год – село серое. Вид тоскливый. И степь вокруг серая. Ковыль да солончаки.

Вон поэты стихи пишут о родине. Как правило – тоскуют по родным местам, обещают, стремятся приехать в родные места. Не едут. Даже в какой-то песне поется: «А я все не еду – дела да дела…» В этом духе пишут. Живут в городах, по мере возможности в центральных, тоскуют, вздыхают, – не едут.

Не критикую. Констатирую. Это и ко мне относится.

Окончил школу. Поступил в техникум. После техникума срочная служба на Урале. Отслужил. Вернулся, но не в родное село – в областной центр. Здесь и живу, работаю. Жена – природная горожанка. Двое детей, тоже природные горожане.

– А мать, отец, родня? – негромко, стараясь не спугнуть исповедальное настроение рассказчика, спросил я.

– Никого там нет. Отец умер. Мама в Красноярске у брата живет. Он на три года младше меня. Инженер. Квартира трехкомнатная. Дочка замужем. Отдельно, там же, в Красноярске, с мужем и двумя детьми-школьниками живут. Жена у брата женщина хорошая, добрая. Мама не жалуется.

Другой родни в селе нет. Друзей тоже нет. Одноклассники все до одного разъехались. Кто учиться. Кто в армию. Некоторые после срочной службы в контрактники ушли. Оно и понятно. В селе молодым делать нечего. Колхоз еще в девяностых развалился. Большой был, крепкий. Главное направление – овцеводство. Пятнадцать тысяч овец имел. Две молочных фермы было. Полеводством занимались. Правда, урожаи были не очень. Степь. Земли тощие. Ветра постоянные. Поля вспашут, а тут суховеи. Пыль солнце закрывает. Тем не менее себя зерном, в основном фуражным, обеспечивали. Табунок лошадей голов в пятьдесят был – чабанский транспорт. В селе маслозаводик имелся. Хлебопекарня своя была. Все в одночасье исчезло. Перестройка проглотила, косточек не оставила.

Почему так произошло? Колхозы никто не распускал, не запрещал. Десятилетиями росли, крепли. Медленно росли, очень медленно, однако факт остается фактом: лучшей формы крестьянской сельской жизни ни раньше, ни теперь нет. Казалось бы, чего лучше: все общее, а значит – ни зависти, ни вражды. И радости вместе, и беды не так страшны. С древних времен люди племенами, семьями, общинами жили. Так и охотиться сподручнее, и плотины ставить, поля орошать, и за скотом ухаживать – корма готовить, от диких зверей и воров сберегать. Вон по всей земле – и в Америке, и в Африке, и в Китае, и в России – ученые-археологи поселения людские раскапывают, становища, города… Всегда люди друг к другу жались. Понимали – одному человеку не выжить. Как былиночку его первый же ветерок сломит, как пушиночку унесет…

Трудно строились, создавались колхозы. И кровь была. И слезы были. Но прижились. Выстояли. Проверку на прочность в военные годы прошли. А к тем же девяностым в колхозах жизнь и вообще налаживаться стала. Колхозники зарплату деньгами стали получать. Техники разной в хозяйствах столько появилось, знай кнопки нажимай. Тут тебе и электродойки, и тракторы, и машины, и комбайны… У некоторых свои дома отдыха, пионерские лагеря, дома престарелых стали открываться. А уж льгот разных – не перечислишь.

Села выправились. Дома культуры колхозные не хуже городских понастроили.

Живи – работай – радуйся…

И бах-тарарах! Мамай прошел, говорят…

Этот вопрос, наверное, каждый из нас задавал. Я прежде всего сельских жителей и выходцев из сел имею в виду.

– Видно, где-то внутри всей нашей колхозной системы с самого начала червоточинка была. Недаром вы о крови, о слезах, что пролиты в самом начале колхозного строительства были, упомянули. Все, что на крови безвинной стоит, хотя бы на капле ее, на умирание, на смерть обречено. Вот и государство наше, казалось бы, самое могучее, сильное, даже бессмертное, самые трудные испытания выдержавшее – войны, голодоморы, разгулы стихии, – умерло. А причина смерти все та же – на крови сотен тысяч пострадавших от революционных переворотов, бурь людей, на слезах их строилось, стояло…