Года два походили мы, пацаны околоточные (нашего околотка), на коллективные ночные рыбалки и начали на одиночный лов переходить. Колхозом рыбачить хорошо, весело. Но там, где веселье, шум, гам, доброго клева не жди. Рыба тишину больше самой смачной наживки любит. Да и опять же улов делить не надо. Что поймал – то твое, ни ссор, ни обид.

Одиночество лишь теперь называю одиночеством. Раньше мы слова такого не знали. Какое там одиночество, если в двадцати метрах от тебя Васька Мышонок со своими удочками сидит, а в пятнадцати метрах от него Герка Колосов свои закидушки поставил, а за ним еще и еще кто-нибудь костерки разложили… И все же даже в двадцати, тридцати метрах от друзей-товарищей, оставаясь наедине с самим собой, все чаще и чаще в их сторону начинаешь поглядывать: «Не сходить ли? Не проведать ли?» От долгого молчания язык одеревенел, и уж больно на фоне красоты великой, бесконечной, все сильнее свою малость, ничтожность, слабосильность ощущать начинаешь. Далеко в гости не пойдешь, сети (у кого они есть), переметы, закидушки, удочки без присмотра не оставишь. Не потому, что украсть могут. В те годы снасть-кормилицу украсть – вне закона себя поставить, ниже коровьего шивяка опуститься. А вот наблюдать надо. Проморгал, подсечку не сделал – рыба дерг-дерг – и поминай как звали. Вот и собираются время от времени у одного костерка два-три ближайших соседа. И поговоришь, пообщаешься – душу отведешь, и свои снасти видишь.

Вечером, ночью, на утренней заре рыба кормится, жирует – на наживку не разглядывая бросается, друг на друга охотится – сама себя в сети загоняет. Про сети это я так, мимоходом. Никаких сетей у нас, пацанов, не было. Мечтали мы о них, но иметь не имели. У редких рыбаков-стариков они были. А нам лишь изредка на ныряющие белые, из березовой коры скрученные поплавки издали посмотреть доводилось. Взрослые рыбаки к нашим кострам частенько подходили. Им тоже поодиночке ночь коротать скучновато было. Мы же к взрослым рыбакам подходить стеснялись, да и остерегались. Подойдет взрослый рыбак: «Ля-ля-ля…» – язык разминает, рыбу от твоих снастей отгоняет. А к нему подойдешь: «Не мешай! Не знаешь, что ли рыба шума не любит!»

Герасим Петрович Тимошевский на устье Курумнинской не пришел – приплыл на своей лодке – настоящей лодке – дощатой, просмоленной, на воде устойчивой. Эту лодку он сам смастерил. Целый месяц пацаны бегали на берег Онона смотреть, как Герасим Петрович из обычных досок и брусков чудо творит. И я, конечно, вместе со всеми ребятами бегал. А потом Тимошевского и лодку его не раз видел. На курье нашей я еще тогда рыбачил, когда мне на «ночеву» ходить не разрешали. Но уж весной, летом, осенью, от первых теплых дней до первых морозных, я полную свободу получал. Пескарей, гольянов, чебаков, карасей, а повезет – и сома, краснопера, налима на уху-жареху приносил. А тогда, я уже говорил, рыба зачастую не приварком была – от голодухи спасала.

Так что Герасима Петровича я давно знал. От отца, от мамы, от друзей слышал, что Тимошевский геройски с фашистами сражался. Был сильно контужен. Мучился головными болями. Мать его умерла еще в первый год войны. Отец раньше. Вернулся Герасим Петрович с фронта – из родных никого, кроме дальней родственницы, бабушки Тони Агаповой, такой же, как он, одинокой. У нее и обосновался фронтовик, с вида мужик здоровый, внутри войной искалеченный.

Так вот, пришла пора – разрешили мне родители с ребятами на ночные рыбалки ходить. А за ней и другая – свое личное, отдельное от других место осваивать. Я поближе к месту Герасима Петровича окопался. Почему? Да, наверное, по первости потрухивал, хотя друзья и рядом, один на один с темнотой ночной оставаться. Вон они, костерки друзей светят. И все же нет-нет да покажется-почудится – кто-то страшный-престрашный сзади из тальниковых зарослей к тебе подкрадывается и сейчас за шиворот схватит. Тут же – мужик взрослый, сильный, хоть и контуженый.

Три рыбацких сезона провели мы рядом. Сблизились. Но, как бы это выразить, сблизились не очень близко. Мешала разница в возрасте. Я подрастал, догонял его. Он старел и уходил, как это бывает со стареющими людьми, все дальше и дальше… в прошлое.

К тому же не надо думать, что и Тимошевский и я только тем и занимались, что сидели днем и ночью на берегу нашей любимой курьи. Тимошевский часто и подолгу болел. Все сильнее и сильнее сказывалась контузия. Все реже выходил он на ночные рыбалки.

Все реже бывать на рыбалке доводилось и мне. Я подрос и стал, как говорили родители, главным мужиком в доме. Папа вернулся с войны почти беспомощным инвалидом.

В летние каникулы я ухаживал за огородом. Полол и окучивал картошку. Поливал и полол грядки с овощами. Надолго уезжал с соседскими мужчинами и подростками на сенокос. Копны возил. Переворачивал – ворошил валки сена. Кашеварил. Зарабатывал пару копен сена для наших двух коз. Коровы мы не имели. Обеспечивать ее сеном своими силами не могли. Покупать его тоже не могли. Не хватало денег. Выручали козы. Они, словно понимая наше трудное положение, вместе давали молока ничуть не меньше иной коровы. Рыбалка все больше отходила на задний план.

Полагаться на случайную рыбацкую удачу было рисково всегда, даже в самые урожайные на рыбу годы. А тут еще и река-кормилица, спасавшая нас от голодухи в самые трудные военные и послевоенные годы, изрядно обезрыбела. Видимо, она, как и люди, много, сверх меры много поработавшие, устала, поизносилась, подутратила живородные силы, для восстановления которых требуются покой и время. Вполне вероятно, именно тогда и родилась живущая поныне пословица, во многом верная, хотя слегка царапающая рыбацкое самолюбие: «Утковать да удить – ужина не будет». Еще, считай, вчера нас, рыбаков, уважительно называли добытчиками и кормильцами, и вот тебе на – намек на нашу несостоятельность. Не знаю, как насчет утковать, не утковал. А вот в защиту рыбалки мне хочется сказать. Нельзя все на свете оценивать количеством добычи. Тот, кто хотя бы в детстве удил – сидел на вечерних и утренних зорях над удочками на берегах рек и озер, бродил по рыбацким тропам, ночевал у рыбацких костров, – всю жизнь будет тосковать по уженью. По лепету воды ночной реки, по зеленому свету притуманенной луны, по зовущему в загадочную неизвестность блеску далеких звезд, по неспешным, доверительным разговорам с друзьями-рыбаками.

Я уже говорил о том, что, хотя рыбалка и сблизила нас, особой близости, а значит, и долгих доверительных разговоров у меня с Герасимом Петровичем Тимошевским было немного. Да и о чем вести разговоры фронтовику, прошедшему, пропахавшему войну, с подростком, дальше Курумнинской курьи не бывавшим? О войне? Но о войне фронтовики с пацанами только в кинофильмах да книжках рассуждают. В первые мирные, послевоенные годы люди о войне вообще мало говорили. Осточертела она всем, поизранила всех пулями, осколками, холодом, голодом, утратами родных и близких… К тому же для долгих, доверительных разговоров нужны свои условия, своя обстановка. Одно дело, когда ты рыбачишь с друзьями-пацанами, ночуешь у одного костра, паришься-греешься в одной «бане».

Что такое «баня» и как в ней «парятся»? Да-да, теперь о таком способе согреваться в морозные весенние и осенние ночи многие рыбаки даже не слышали. И палатки у них, и спальные мешки, и куртки такие – ложись на льдину, не замерзнешь. А в пору нашего детства этот способ знали все. Отвлекусь. Расскажу. Авось пригодится.