как оказалось, эти стены, выглядевшие такими прочными и нерушимыми, состоят всего лишь из какого-то прессованного порошка. Помнится, я даже сунула в рот палец, испачканный этим порошком, желая узнать, каков вкус этого «стенного шербета»: вкус был кисло-горько-солоноватый, противный, а по ощущениям этот комок пыли более всего походил на мокрую вату – мерзкий след, оставленный чудовищем из сливного отверстия. Я и в этот раз попробовала осыпавшийся порошок, и знакомый вкус сразу вернулся, а я двинулась дальше по тропе воспоминаний, следуя за хлебными крошками полузабытых ощущений.

Над лестницей, ведущей в раздевалку, постоянно горела узкая и длинная лампа дневного света, но основное освещение все же обеспечивало длинное узкое окно, расположенное почти под потолком, то есть примерно на уровне земли; это окно тянулось вдоль всей стены и пропускало внутрь вполне достаточно бледного водянистого света, хотя стекло в окне было особенным: сделанным как бы из толстых прозрачных кирпичей, сквозь которые можно было даже разглядеть ноги мальчишек, пробегавших по школьному двору где-то высоко над головой; эхо их голосов, доносившееся сквозь стеклянные «кирпичики», казалось похожим на те звуки, которые могли бы издавать рыбы в аквариуме.

Разумеется, сейчас в школе никого не было. И со двора никаких голосов не доносилось. Я медленно прошла вдоль скамьи под опустевшими вешалками; лишь на одном крючке висел кем-то забытый блейзер; видно, его хозяин слишком спешил поскорее попасть домой. Все шкафчики, согласно школьным правилам, были оставлены открытыми – ученик, забывший свои вещи в шкафчике после окончания триместра, был бы неминуемо оштрафован. Дверцы шкафчиков были распахнуты настежь; их металлическое нутро показалось мне чем-то похожим на внутренность старомодной духовки. На внутренней стороне дверец еще остались обрывки старой клейкой ленты – там год за годом разные поколения мальчишек наклеивали листки с расписанием уроков и фотографии любимых музыкальных групп (и еще, может, одну-две фотографии центрфорварда любимой команды). Шкафчик Конрада, помнится, был весь оклеен фотографиями, вырезанными из журналов: «Sounds» и «Melody Maker». Та зеленая дверь. Мистер Смолфейс. Звук захлопывающейся двери склепа…

Войти в раздевалку можно было только из Нижнего коридора. Никакой другой двери там не было. Как не было и места для нее: шкафчики учащихся занимали все стены, причем располагались блоками, по шесть в каждом, и нижние были больше верхних. Все шкафы были пронумерованы – к дверце каждого была привинчена маленькая металлическая пластинка с номером. Шкафчик Конрада имел номер 73. Я обычно сидела на скамье напротив и неотрывно смотрела на эту металлическую пластинку, почти невидимая под висевшими на вешалке пальто и куртками.

Я отыскала свое прежнее место. Шкафчик № 73 был в верхнем ряду, и мне, помнится, приходилось задирать голову, когда я, сидя на скамейке, смотрела на металлическую дверцу с этим номером. А еще мне помнилось, что на дверце у Конрада был наклеен круглый стикер с какой-то надписью. Сейчас, конечно же, никакого стикера не было и в помине; от него даже следов не осталось. Но сама дверца шкафчика № 73 оказалась закрытой.

Я села на скамью, которая показалась мне удивительно низенькой, так что колени мои почти уперлись в подбородок, и вспомнила, что обычно, сидя на этой скамье, болтала в воздухе ногами. Не знаю, почему человека всегда в первый раз так сильно удивляет, что он за два десятка лет успел, оказывается, вырасти. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить, как сидела здесь, пятилетняя, болтала в воздухе ногами и любовалась новыми красными туфельками.

Та зеленая дверь. Куда он и ушел.

Воспоминание, казалось, было уже совсем близко; так близко, что я почти чувствовала его вкус. Зеленая дверь. Яркий, ослепительно яркий свет. Запах краски, дерева и дыма. Темные облака на небе. Радуга. Стоны и рычание, доносившиеся из водопроводных труб. Нечто большое и темное, спускающееся по лестнице. Моя рука, сжимающая маленький красный портфельчик. Громкий звук, словно что-то захлопнулось – может, дверь? Чей-то голос, ласково уговаривающий меня: А теперь будь хорошей девочкой и подожди здесь. А о том, что ты нас видела, вообще забудь, ясно?

Чей это был голос? Какого-то мальчика. Но это воспоминание моя память не желала выпускать на волю. А вот туфли его я хорошо помнила – черные, с порванными шнурками. Типичные школьные туфли под конец летнего триместра; насквозь пропылившиеся и изношенные – еще бы, в них целый год играли в футбол на школьном дворе и лазили по деревьям, их мысками поддевали чуть ли не каждый камень на дороге, а уж гуталина и щетки эти туфли не видели с осени, с начала учебного года. Они почти полностью утратили форму, а спереди были ободраны до серого цвета. Но это ни в коем случае не могли быть туфли Конрада: у Конрада, как и у меня, туфли были новые. Мать никогда бы не позволила ему ходить в школу в грязных дешевых туфлях.

Я так и подскочила. Да ведь это же подсказка! А может, и ключ к разгадке. Вот уж и впрямь неожиданный дар из прошлого. А что, если это были туфли Милки? Или Фэтти? Или даже Доминика? От этих мыслей меня даже слегка зазнобило. Друзья Конрада всегда утверждали, что в тот день сразу после школы пошли домой. Но ведь в это время их родители были еще на работе. И дети запросто могли солгать. Один из них точно солгал. И мысль о том, что Доминик, возможно, был тогда рядом с Конрадом, показалась мне вдруг невероятно правдоподобной. Почему, собственно, Доминик выбрал именно меня? Почему он всегда так старался меня защитить и был как-то чрезмерно заботлив? Может, это было связано с потребностью хоть как-то искупить некую вину?

Над головой у меня вдруг послышались легкие шаги – словно кто-то пробежал по двору. Я выглянула в окно. На дворе никого видно не было. Напротив окна виднелась лишь тяжелая стена громадного здания школы, сейчас покинутой своими учениками. Внезапно запах застарелого пота, футбольных бутсов и влажной штукатурки, царивший в раздевалке, показался мне тошнотворным. Никакой зеленой двери здесь нет, поняла я. И никогда не было.

Что же я в таком случае здесь делаю?

Когда я встала со скамьи, металлическая дверца шкафчика № 73 оказалась на уровне моих глаз. Я коснулась ее холодной поверхности и поняла, что шкафчик не просто закрыт, а заперт. Кто-то из мальчиков, должно быть, позабыл вынуть оттуда свои вещички, как это полагается делать в конце триместра. А может, у него, как и у моего брата тогда, просто не оказалось такой возможности…

И снова сверху, со двора, донеслись те же звуки – словно мальчишечьи башмаки быстро простучали по камням. Наверняка