Гуров остановил машину и заглушил двигатель, но выходить не спешил. Дело было закончено, и теперь он мог позволить себе немного расслабиться.

— Послушайте, Вадим Андреевич, — сказал он. — В целом все в этом деле мне понятно, почти не осталось «белых пятен». Но вот один вопрос так и остался загадкой. Зачем? Для чего убивать? Вы боялись, что Бойцов может выдать вас? Понимаю, это было бы очень неприятно. Но ведь даже в самом худшем случае вас обвинили бы только в хищениях. За это даже не всегда предусмотрена уголовная статья. Можно заплатить штраф, можно пойти на контакт со следствием, за что тоже полагаются определенные льготы. Стоит ли из-за меньшего терять большее? Из-за опасности быть обвиненным в хищении идти на убийство?

— Да? Да?! — с чувством заговорил Голубков, и в какую-то минуту Гуров даже испугался, что к нему вновь вернется недавняя истерика. — Меньшее? Не знаю. Для вас это, может быть, и меньшее, а для меня… Тот, кто побывал там, внизу, тот знает, что это такое. Вечная нехватка денег, вечная зависимость от всяких ублюдков, вечно в этой вони, в дерьме… Нет, это не меньшее. Штраф, вы говорите? А с чем бы я остался, заплатив этот штраф? Со своей чистой совестью? Да наплевать! Я всегда мечтал разбогатеть. Жить нормально, как все «белые» люди. Отдыхать на Мальдивах, ездить на хорошей тачке. На нормальной, дорогой тачке. И вот, в тот момент, когда мечта эта почти сбылась, вылезает какой-то ублюдок и начинает угрожать мне! Да провались! Убийство… какое это убийство? Так, гадину раздавил. Мерзкую.

— Значит, Бойцов все-таки собирался выдать вас? — спросил Гуров, довольный, что так точно угадал мотив.

— Еще как собирался! Гадина мерзкая! Когда проверки эти пошли, он пришел ко мне и сказал, что следаки принялись за нас, похоже, всерьез, и он собирается, типа, «явиться с повинной». Ему, мол, за чистосердечное признание и за то, что он всех нас тут заложит, хороший дивиденд полагается. Может легким испугом отделаться да строгим взысканием.

— Но вас это, конечно, не устроило?

— Да неужели! — возмущенно воскликнул Голубков. — Он, значит, тут отдыхать, чистенький, будет, а я за него нары греть? Не надо!

— Берестов знал о ваших планах убрать Бойцова?

— А на что ему? Он здесь вообще… Не очень-то он большую роль играл. Куда ему! Так только, свое руководящее «да» сказать да получить, что причитается. На это его хватало.

— Но ведь гранты, если я правильно понял, выбивал именно он.

— Это да. Что было, то было. Но выбить деньги — это только полдела. Он и выбивал-то их, между прочим, за счет моих же постановок. Кто у него в театре самый популярный режиссер? На кого ходит зритель? Вот то-то и оно. Этим он и оперировал, когда «в верхах» со своими нужными людьми разговаривал. Они ведь тоже за одни его красивые глаза подписать бумажку не могут, им основание нужно, а основание это — я.

— Ну а уж в плане того, как полученные деньги расходовать, вы, я думаю, и основанием были, и надстройкой, и всем прочим в совокупности.

— А что вы думаете? Да, был. Это, между прочим, не каждый еще сумеет. Для этого, между прочим, не только голову иметь нужно, но и мозги. Вы думаете, просто так все это, само собой получается? Нет. Это и труд, и нервы. И ночи бессонные. А после всего этого вылезает какой-то ублюдок и начинает… Да провались!

Этот эмоциональный финальный возглас окончательно убедил Гурова, что разговоры о «чистой совести» в данном случае — приманка не аппетитная. Похоже, провинциальному режиссеру и впрямь солоно пришлось во времена дремучей безвестности. И когда фортуна отсыпала немного благ и на его долю, расстаться с ними так просто он был не готов.

Несмотря на всю нервность и малодушие, в каком-то смысле Голубков был таким же «упертым», как и самые закоренелые преступники. Какими бы ни были обстоятельства и как бы ни сложилась судьба, у него была некая «идея фикс», с которой он не желал расстаться и которую до последнего готов был защищать, не стесняясь в средствах.

Зацикленный на своем желании «жить, как все белые люди», он, кажется, и не заметил, что именно оно привело его на тюремную скамью. И можно было не сомневаться, если каким-нибудь чудом ему удастся избежать наказания, он, ни минуты не медля, сразу же начнет проводить в жизнь свою основную идею, уверенный в своей правоте и в том, что пережитые ранее трудности дают ему полное право не стесняться в средствах.

Через месяц, заехав по делам в Следственный комитет, Гуров в коридоре нечаянно столкнулся с Климовым.

— А, Лев Гуров, — приветливо улыбнулся тот. — Рад тебя видеть.

— Спасибо, Иван Платонович, я тоже очень рад. Как там это запутанное дело с махинациями в театре? Прояснилось?

— Еще как прояснилось! Настолько прояснилось, что закончили производство и уже передали в суд.

— Вот как! Что ж, поздравляю. Дельце, кажется, было не из простых.

— Совсем не из простых. Думал, конца-краю ему не будет, этому дельцу. Но когда ты нам главного свидетеля на блюдечке преподнес, да с доказательствами участия его во всяких делах нехороших, тут у нас сразу все с мертвой точки сдвинулось. Мало того что сдвинулось, можно сказать, вихрем понеслось. Голубков этот, с досады или еще почему, всех друзей-коллег своих за два дня с потрохами сдал. Только успевали записывать за ним. И на директора, и на худрука, на всех нашлась у него интересная информация.

— Наверное, решил, что одному сидеть будет скучно. Захотелось привычную компанию собрать, — усмехнулся Гуров.

— Не иначе. Теперь на зоне спектакли свои ставить будут. И им весело, и нам хорошо. Старые друзья снова вместе, а у нас в активе — очередное раскрытие. Тебе спасибо, Лев Гуров.