О последней фразе она снова пожалела. Это было жалкое, глупое оправдание, сорвавшееся с языка прежде, чем Ева успела его сдержать.

Снова поздно.

– Ты говорила, что никогда не ударишь меня по больному. Ты – моя боль. Стала ею. – Герберт смотрел на неё, как осуждённый смотрит на палача. – Значит, я не стою того, чтобы выбрать меня?

– Герберт, ты… ты не… ну почему ты сводишь всё к однозначности?

– Потому что это так. – Ладонь, иссечённая паутиной белёсых шрамов, накрыла её губы прежде, чем Ева успела ответить. – Я знаю, что ты скажешь. Ты уже говорила когда-то. Нельзя сводить всё к чему-то одному, мы не можем существовать ради единственной одержимости, даже если это любовь… Но я отдал бы тебе всё, включая жизнь. Ты могла в этом убедиться.

В словах звучала такая болезненная, скупая, трогательная нежность, что Еве снова захотелось плакать.

– Если бы от меня требовалось умереть за тебя, – сказала она, как только его опущенные пальцы позволили ей говорить, – я бы умерла.

– Если ты готова умереть за меня, почему не готова для меня жить?

– А если ты готов, почему бы тебе не уйти со мной?

Прежде это не приходило ей в голову. Она так упорно убегала от мыслей о доме, что так и не доходила до первого перекрёстка, разбегавшегося в стороны не только вариантом «я покидаю его навсегда».

Это тоже сказалось сгоряча, не подумав.

Это был единственный раз за весь разговор, когда Ева не пожалела о сказанном.

Снег падал сквозь ночь, отмеряя секунды.

– В твоём мире нет магии, – наконец вымолвил Герберт. Взгляд его сделался беспомощным, как у ребёнка. – Как я… без неё?

Тоненькая струна надежды, едва успевшая протянуться в её душе, лопнула болезненно и звонко, серебряной пылью осыпавшись в бездну безысходной, беспросветной усталости.

– А как ты можешь требовать от меня отречения от всего, что мне дорого, если сам к нему не готов? – Ева резко подалась назад, стряхивая его руки. – Мне семнадцать, Герберт. Ты немногим старше. Мы не можем быть уверены, что это… то, что между нами… что это навсегда. Что оно стоит того, чтобы ради этого отказаться от всего остального. Если я останусь, а потом случится то, о чём сейчас мы не хотим думать… У тебя будет твоя родина, твоя магия, твой брат.

А у меня?

– Музыка. Магия. Мой брат.

Еве хотелось возразить, но она поняла, что куда больше хочет просто завершить разговор. Несмотря на то что он не мог завершиться на ноте, которая устроила бы обоих; хотя ни одна возможная нота не устраивала даже её саму. Что бы она ни выбрала, ей всё равно придётся убить часть себя, вырвать из сердца то, что неизбежно оставит рану, которая никогда не заживёт до конца.

Пожалуй, при таком раскладе потеря памяти окажется благом.

– Давай… закроем тему. Больше не будем об этом. Сейчас. Тебе надо подумать. Мне надо подумать. – Развернувшись на каблуках, Ева вернулась к брошенной виолончели. – В любом случае сперва мне нужно ожить.

– А потом, стало быть, ты счастливо со мной распрощаешься.

Дерозе встал на шпиль, стальным острием царапая гранит, пока его хозяйка искала поддержки в родном ощущении струн и дерева под пальцами.

– И ты обвиняла меня в том, что я трус? Ты, которая боится поверить в себя и в меня?

– Герберт, я… я тоже не хочу ссориться.

– Тогда скажи, что ты не привязала меня к себе лишь затем, чтобы бросить.

Это было до горечи, до ярости несправедливо.

– Я не хотела этого. Привязывать тебя. Привязываться самой. Именно поэтому. Просто не смогла иначе.

…много позже Ева понимала: всё случилось так, как случилось, потому что они были достаточно изранены, несдержанны и глупы, чтобы собрать бинго из самых неудачных возможных ответов. Немногим позже она думала, где могла бы сдержаться, проявить отсутствующее терпение, повернуть всё иначе.

Но сейчас она сказала то, что сказала, – и это повисло между ними молчанием острым, как нож.

– Я польщён, – отстранившись от парапета, выговорил Герберт безразлично.

Ева не знала, зачем он идёт к ней. Ударить, обнять – она приняла бы любой вариант.

Только не то, что он пройдёт мимо, глядя сквозь неё.

– Герберт…

– Не собираюсь более обременять тебя своим присутствием. – Он даже головы не повернул. – Полагаю, так тебе проще будет перешагнуть через меня навстречу тому, что ты действительно любишь.

– Герберт!

– Тише, лиоретта. Вы же не хотите, чтобы при дворе пошли слухи? – он всё же обернулся. Слегка поклонился – на прощание; алый свет, льющийся сквозь витраж, обволакивал его кровавой пеленой, укрывал лицо маской, сотканной из теней и равнодушия. – Приятного вечера.

Ева рванула к нему.

Треск тафты она услышала прежде, чем осознала: бальные платья не предназначены для того, чтобы бегать. Во всяком случае, если ты не хочешь завершить этот забег на земле, наступив на подол собственной юбки. Она даже не могла подставить руки, смягчив удар – лишь успела повернуться так, чтобы не рухнуть на Дерозе, но всё равно услышала хруст дерева. Смычок, выскользнувший из пальцев, запрыгал по граниту к стене; голова стукнулась о камень одновременно с плечом – жёстко, с размаху, с бесконечно странным ощущением отсутствия боли от удара, который любого человека скрючил бы невыносимой мукой.

Стеклянные цветы закружились в глазах тошнотворной каруселью.

– Гер…

Когда она с трудом приподнялась на локте, Гербеуэрт тир Рейоль, не сбившись с мерного шага, уходил в сияющий свет по ту сторону балкона.

Двустворчатые двери затворились, бросив Еву в багряной полутьме.

– И-и снято, – резюмировал Мэт. – Спасибо, это было увлекательно. Немного переборщили с драмой, как по мне, но в целом пойдёт.

Она села. Уставилась на трещины, прочертившие верхнюю деку; накрыв их ладонью, срывающимся шёпотом зачла заклинание целостности – просто потому, что это было единственным, что она могла сейчас сделать.

Магия может всё. Может даже склеить то, что было разбито вдребезги. Только никакая магия не срастит бесследно то, что связало их с одиноким мальчиком, избранным Смертью, – то, что они разбили сейчас.

* * *

Айрес Тибель, недавно утратившая право называться Её Величеством, встречала полночь за чтением.

Поместье, что ей выделили, было далеко не самым роскошным имением Тибелей, но куда роскошнее условий, в которых коротали остаток своих дней другие свергнутые королевы. Обычно эти условия включали в себя солому, крыс и склизкий камень, а не мягкие кресла, книги и бокал хорошего спиртного.

Когда дверь в гостиную, где бывшая правительница Керфи проводила дни в непривычном безделье, почти