Спустя несколько лет, из-за еще одного инсульта, его речь стала косноязычной и невнятной. Мне вспомнились визиты доктора Георга Фридриха Карла Мюллера к Гёльдерлину и отчужденность некоммуникабельного поэта. «С ним нельзя было молвить ни одного осмысленного слова… Я приходил еще несколько раз, но с каждым разом состояние больного, по-видимому, ухудшалось, а его речи становились все непонятнее. Его речь – звучала она, словно немецкий, перемешанный с греческим и латынью, – стало невозможно уразуметь». Однако Жирар, несомненно, сохранял здравый рассудок и словом или красноречивым жестом изящной руки сигнализировал, что все понимает, хоть и не в состоянии участвовать в разговоре.

Ко всему этому Жирар относился с обычным невозмутимым спокойствием, все чаще «выключаясь» из разговоров. Но спустя месяц-другой его речь мало-помалу снова стала внятной. Помню, в конце июня 2014 года он заметно оживился, когда я спросила о милом его сердцу Гёльдерлине и пробудила тем самым воспоминания о его поездке в Германию, когда в 2006 году его удостоили премии доктора Леопольда Лукаса, вручаемой Тюбингенским университетом. Жирары жили на набережной Неккера – эта река течет мимо башни, где поэт провел последние десятилетия жизни. Неужели никто, кроме меня, не видел здесь параллели с последними годами самого Жирара, когда возраст и болезнь мало-помалу принуждали его к жизни в изоляции? Иногда мне казалось, что это наглядная демонстрация его текстов о немецком поэте, а также нечто вроде отпечатка, который они оставили в его собственной жизни.

Вопросы, занимавшие его на закате дней, содержание его последней книги – все это сделало его мишенью типичного пренебрежения; в некоторых кругах книгу безапелляционно отвергли за одно лишь то, что в ней отражено эсхатологическое мировоззрение. Но пренебрежительное отношение к ней сохранится лишь в том случае, если наблюдения Жирара не подтвердятся. За прошедшее время многие пассажи из «Завершить Клаузевица» оказались на удивление пророческими. Что, если мы и вправду застряли меж двух миров – старым миром насилия и новым миром всепрощения, миром без ответных ударов, который для нас кажется недостижимым? Что, если вся наша жизнь проходит в длинном «зале ожидания», где мы коротаем время до рождения нового мира? Я задала этот вопрос Жирару, но он ответил уклончиво. Я сделала вторую попытку:

Жирар часто цитировал Новый Завет, где сказано, что, если бы Господь не сократил тех дней, «не спаслась бы никакая плоть». Но если живые существа «спасутся», то в каком смысле? В случае Жирара нельзя предполагать, что он употреблял это слово в строго теологическом, а не в антропологическом смысле. Как бы то ни было, описанное им затяжное ожидание в «прихожей» истории (а оно тянется уже две тысячи лет, и конца ему не видно) никто, похоже, не «сократил» – Жирар сам называл этот промежуток "бесконечно долгим". И ведь еще неизвестно, что будет после этой увертюры.

Он ответил: «Ну-у, во всяком случае…», а затем уверенным тоном добавил: «Об этом печется Господь. Да. Да».

* * *

Тридцать лет назад я провела некоторое время в Тюбингене, небольшом университетском городе близ Штутгарта, где гостила у друзей. В Германию я приехала впервые и была рада, что на моем маршруте наконец-то оказался хоть один населенный пункт, не пострадавший от бомбежек во время войны, – средневековый городок, сохранивший очарование из сказок братьев Гримм, уютно примостившийся на берегу Неккара.

Для Гёльдерлина этот город стал судьбой: вместе с Гегелем и Шеллингом, своими земляками-швабами, он учился в Тюбингене в Штифте – протестантском духовном училище. Всех троих связывала тесная дружба, пока – вот уж классический случай мимесиса – не выродилась в ресентимент, взаимные обвинения, пренебрежение, требования объясниться, а потом и в молчание.

Тогда-то Гёльдерлин и сошел с ума – или стал производить впечатление сумасшедшего. Его жизнь, висевшую на волоске, доверили процветающему столяру-краснодеревщику Эрнсту Циммеру; этот интеллигентный ремесленник горячо восхищался стихами и прозой Гёльдерлина. Таким вот образом Гёльдерлин стал квартирантом семейства Циммер и поселился в кукурузного оттенка башне неподалеку от лугов, воспетых в его стихах. Признания жаждет каждый, а Гёльдерлин с особенной горечью переживал из-за того, что отвергнут людьми. С годами его страстные стихотворения стали обрывочными, много редактировались, а в конечном счете забывались. Его жизненный выбор, если одиночество Гёльдерлина вообще можно считать добровольным выбором, напоминает о вопросах, поставленных в «Лжи романтизма и правде романа». Жирар описал «обращение» в плане взаимоотношений с другими людьми: «Метафизическое желание порождает определенное отношение к ближнему и к себе самому; подлинное обращение порождает новое отношение равно и к ближнему, и к самому себе. Формальное противопоставление уединения и стадного духа, участия и отстраненности имеет место лишь в романтизме».

Он продолжал: «Уединение и близость с людьми существуют исключительно в виде функции одного к другому; разъединить их, не впадая в романтическую абстракцию, невозможно»438. Стендалевский Жюльен Сорель обретает подлинное, хотя и недолгое счастье с любящей провинциалкой, и это кардинально меняет его взаимоотношения с другими людьми. Он «спрашивает себя, такие ли уж они подлецы, как ему представлялось, – писал Жирар. – Лишившись желания покорять и властвовать, Жюльен прекращает и ненавидеть». Раскольников в развязке «Преступления и наказания» тоже преодолевает чувство изолированности от людей, но обретает уединение. «В руки ему попадает Евангелие; его душа обретает долгожданный покой»439.

Гёльдерлин тоже страдал от головокружительных перепадов настроения, которые Жирар описывал как характерные для трагедий Софокла. Сам Гёльдерлин сетовал: «Ах, если б я не был таким периодическим!»440 При первом упоминании о поэте в своих трудах, а именно в «Насилии и священном», Жирар придерживался теории о его сумасшествии, вызванном, по утверждениям Жирара, миметической горячкой. В психологическом пантеоне Гёльдерлина высшим божеством был его старший коллега по цеху, поэт Фридрих Шиллер; это божество следовало обожать, ему нужно было завидовать, его следовало умилостивлять, особенно оттого, что его младшего коллегу переполняли безграничные амбиции относительно своего поэтического дара. Когда божество, в которое Гёльдерлин превратил другого человека, с ним сблизилось, Гёльдерлин впал в экстаз; когда божество отдалилось, он скатился в самое беспросветное отчаяние: всеми нами «владеет царящее над нами Ничто; вы ведь ясно сознаете, что цель нашего рождения – Ничто, что мы любим Ничто, верим в Ничто, трудимся, не щадя себя, чтобы обратиться постепенно в Ничто»441.