Это зрелище кажется еще более волнительным, когда знаешь, что за ним последует: все это рафинированное общество, собравшееся в зрительном зале, доживало свои последние, счастливые и беззаботные дни; эти нежные шейки, увитые, украшенные жемчугами или каскадами бриллиантов, скоро ощутят на себе прикосновение топора Сансона; эти сверкающие драгоценностями женщины и одетые в расшитые камзолы мужчины, беседующие друг с другом, смеющиеся и рукоплещущие, присутствовали на похоронах старого мира. «Никогда бы не подумала, что это так забавно — смотреть, как тебя заочно вешают», — остроумно прокомментировала это событие актриса Гимар, чьи слова я уже цитировал в предисловии.

Словно боясь находиться на виду, Бомарше скрылся в задернутой занавеской ложе и оказался в компании аббата де Калонна, брата главного контролера финансов, и аббата Сабатье де Кастра. В этом укромном уголке счастливый автор смог насладиться своим триумфом и оценить масштабы своей популярности. Бывают минуты, за которые можно отдать всю оставшуюся жизнь. Бомарше переживал в тот момент нечто подобное: никогда больше у него не будет повода так радоваться, как в тот знаменательный день, который вознес его на такую высоту, что оттуда был лишь один путь — вниз.

На следующий день в газетах, описывавших столпотворение на спектакле, появились даже сообщения о том, что в давке погибли несколько женщин. Истиной было то, что зрительный зал был переполнен: премьера «Женитьбы» установила абсолютный рекорд по сборам «Комеди Франсез» за весь XVIII век: касса продала билетов на 5700 ливров.

Самым лучшим комментарием к этому незабываемому событию являются отзывы современников Бомарше:

«Стиль диалогов „Женитьбы Фигаро“, — писал Гримм Дидро, — очень напоминает стиль „Севильского цирюльника“; главное в них — меткое высказывание; ответ там частенько единственный повод для вопроса; это меткое выражение порой всего лишь игра слов, переиначенная пословица или дурного вкуса каламбур… Никогда еще ни одна пьеса не привлекала столько народу в „Театр Франсе“; весь Париж хотел увидеть эту знаменитую свадьбу, и зрительный зал оказался полон в ту же минуту, как только его двери открылись для публики, при этом зал смог вместить едва ли половину тех, кто осаждал его с восьми часов утра; многие прорывались туда силой, швыряя деньги швейцарам. Даже ради королевских милостей наши молодые господа не шли на такие унижения и не проявляли попеременно столько дерзости или услужливости, как ради того, чтобы получить место на премьере „Фигаро“; не одна герцогиня почла за счастье сидеть на балконе, где порядочным женщинам обычно не место, на убогом табурете рядом с м-ль Дюте, м-ль Карлин и иже с ними».

Аналогичный отзыв находим в письме модного тогда критика Лагарпа к великому русскому князю, имя которого он спрятал за инициалами S.A.I.: «Когда открылись кассы театра, началась такая толчея, что в ней задавили трех человек. Это на одного больше, чем погибло из-за Скюдери, ведь, как известно, на премьере его „Тиранической любви“ затоптали двух швейцаров. Чем больше успех у „Женитьбы Фигаро“, тем больше гадостей говорят о ней, а кроме того, у Бомарше слишком много врагов, чтобы можно было обойтись без эпиграмм».

И действительно, они не замедлили появиться; уже на пятом представлении галерка и партер были усыпаны листовками довольно язвительного содержания, автором которых был, скорее всего, один из цензоров пьесы академик Сюар. Вот этот текст:

Бомарше не смог оставить этот выпад без ответа, но его реплика оказалась весьма неуклюжей, поскольку он заявил, что последняя строка стиха должна была бы звучать так:

Он вообще мог не обращать внимания ни на какие эпиграммы, поскольку успех его был беспрецедентным в истории театра. Тем, кто продолжали твердить, что пьеса провалится, ответила Софи Арну: «Да, но она будет проваливаться еще пятьдесят раз кряду», а действительность оказалась еще чудеснее, так как пьеса была сыграна шестьдесят восемь раз подряд и это тогда, когда и двадцать спектаклей считались огромным успехом.

Это не мешало ни критике, ни похвалам. Башомон назвал «Женитьбу» литературным уродством, галиматьей и мешаниной и удивлялся, как публика в течение трех часов могла выдерживать подобную бредятину. Мейстер поражался тому, что нашелся человек, который осмелился писать «с такой беспримерной дерзостью о сильных мира сего, их нравах, их невежестве и их подлости». Лагарп в своей статье был более снисходителен к Бомарше, чем в письмах, и, осудив выпады против власть имущих, прозвучавшие в монологе пятого акта, все же признал, «что динамичность и веселость пьесы перевешивают все недостатки и что если критиковать Фигаро легко, то не смеяться трудно».

В знаменитой «Тайной переписке» Метра отмечал, что никто не освистывал наиболее дерзкие реплики: «До сих пор господа смеялись над слугами, здесь же, наоборот, слуги смеются над господами; так как низшие сословия весьма многочисленны, стоит ли удивляться, что спектакль собирает такое количество зрителей из этого сословия, коих влечет к себе Фигаро… Можно подумать, что все эти люди приходят отдохнуть от своих несчастий, посмеявшись над теми, кто в них повинен».

«Хотя Фигаро многим показался смешным, он никому не показался высоконравственным», — писал Гара, которого перещеголял Дюрюфле: «Если Бомарше хочет исправить нравы, высмеивая их, то он перегибает палку, поскольку только вредит им этим». А Черрути в письме к маркизе де Буфлер, напротив, очень хвалил пьесу:

«„Женитьба Фигаро“ самая забавная и веселая комедия, самая дерзкая и ловко придуманная вещь на свете… если бы не моя болезнь, я вновь бы пошел на нее, чтобы посмеяться, посвистеть, поаплодировать. Безумие — неотъемлемая часть ее».

Самый взвешенный анализ пьесы сделал блестящий критик Сонье в своей брошюре, посвященной «Женитьбе Фигаро»:

«Все признают, что г-н де Бомарше умеет так шутить, что ни один самый холодный и самый апатичный человек не может удержаться от смеха, что никто лучше него не умеет использовать смех — это опасное оружие, теряющее силу в неумелых руках, что безупречную точность слога ему удалось совместить с элегантностью и легкостью стиля. А коль скоро ко всем этим достоинствам он добавляет умелую прорисовку деталей, точность и яркость характеров выведенных им на сцену персонажей и не нарушает тех правил, которые оставили нам великие умы античности и которым следовали лучшие писатели эпохи Людовика XIV, то его творение можно смело поставить в один ряд с произведениями величайших мастеров и с уверенностью сказать, что оно заслужит одобрение потомков».