Ну тут ты загнул, сказал внутри пьяный голос, инфернальный ты мой. Ведь я хочу не ее тела — долгого, нескончаемого какого-то, точно космический луч или дорога в рай, мне вообще как мужику нужно сочное да круглое… А если она — только мой вымысел? Действительно фантом? Если Анна — это не свет, не истина моя обетованная, а Летучий Голландец душевных волн, плывущий ко мне из моих бреда алкогольных снов? Или — истина ждет не здесь, а т а м, и только освободившись от своего брюха, я смогу овладеть истиной, если бессмертие — изначально не есть качество земного бытия? И Анна — это дверь, за которой откроется мир иной, и, став е ю, я сразу шагну в небытие вслед за ней, а не останусь здесь, среди этих теплых, земных, овечьих запахов, уже постигший н е ч т о? Если о н и приходят сюда только затем, чтобы увести нас, немногих жаждущих за собой? Если Анна — это космическая, а не моя иллюзия? Нам спускают оттуда любовь, которая уводит нас за собой! Любовь — это не просто зов тел, пусть так о ней думает тупая толпа. Настоящая любовь — это Анна. Космический магнит.

… я хочу как воду в пустыне хочу так, что прошел бы по дну реки через огонь, прорыл бы километровый туннель голыми руками я готов убить я хочу стать ее пищей каждым глотком воды, который она пьет всем что она видит слышит и ощущает. я хочу быть всем этим, пока не превращусь в нее не стану ее частью не буду весь жить в ней …

И тогда ей самой уже больше не потребуется ее физическое тело.

Ж е л т а я т р у б а.

Я превращусь в нее, но не пойду в с л е д за ней. Я хочу иметь т о, что получу, здесь. А не там, в какой-нибудь космической трубе. Хочу сидеть на этом балконе, глядеть вниз, на голые коричневые пятки Ольги… Прамчуки, дорогие мои Прамчуки, спасители мои…

Ольга, стоя посреди двора, одной босой ногой на асфальтированной дорожке, другой на траве, подняла голову и посмотрела на сидящего на балкончике Филиппова.

— Володя!

— Чего?

— Я тебя люблю.

И пошла, покачивая бедрами, точно ведрами на коромысле.

В общем-то, много детишек — неплохо, вдруг подумал он, пусть себе растут, эти двое уже большие, еще бы двоих, а то одному скуууучно. Он как-то по-женски вытянул губы трубочкой и дунул на шмеля, опустившего свое толстое брюшко на перекладину балкона.

Конец сентября, когда в природе начинается увядание, всегда будоражил Филиппова Его лихорадил запах пожухлой листвы, смешанный с легким дымком из дачных труб. Ему нравилось бродить одному по осеннему лесу, сбрасывающему свою листву.

Ты будешь стареть, Анна, думал он с блуждающей по губам и скрывающейся под усами, странной улыбкой, у тебя проступят морщины и вокруг глаз, и на шее, потускнеют глаза… Зачем тебе все это?

Когда он приостанавливался и наклонялся — не коричневая ли шляпка гриба притаилась среди желтой травы — ему казалось, что Анна, идущая с ним рядом, тоже останавливается, и ее легкие шаги замирали, как пугливые дневные тени.

Ночами он теперь был на даче один. Он ложился на тахту и так остро чувствовал присутствие Анны здесь, рядом, что иногда вскакивал и включал свет, чтобы убедить себя: он и в самом деле на кровати один, она там, у себя, прикованная к матери, охраняемая теткой.

Но едва комната вновь погружалась во тьму, ее прохладная рука касалась его плеча, ее нежные, полудетские губы, его горячих губ, и он, уже весь, забывшись, потеряв ощущение нереальности происходящего, погружался в ее океаническую глубину… и умирал, и возрождался, и снова умирал, и снова возрождался… Потом он включал свет, и, уже злой и опустошенный, выходил курить на балкон.

Если бы не тетка, ночующая почти каждую ночь у Анны, я не занимался бы этой астральной мастурбацией, думал он мрачно, я был бы с ней, теплой, живой, уткнулся бы в нее и уснул, как младенец. Теперь я могу даже и дома не ночевать — прамчуки все стерпят!

Густого желтого цвета Луна стояла над почти опустевшим дачным поселком. Филиппов успокаивал себя сигаретой и вслушивался в ночные звуки: прогудела электричка, собака тявкнула и поперхнулась, кто-то, видно, прошел по соседней улочке.

Нет, тетка мне положительно мешает. Он погасил окурок и положил его в железную баночку из-под леденцов, служившую ему пепельницей. Лежи, тетушка, смирненько лежи. Собственный смех показался ему зловещим. Все — воображение, тьфу. Даосская магия, так сказать. Вернулся в комнату, лег. Сон навалился, глухой и темный, давил, давил, потом свернулся, как шершавый камень, на груди… И так — всю ночь, до рассвета.

8 августа.

Проснулась ночью от яркого сна, снилось, будто я подхожу к огромной реке, только что сошел лед и кое-где на поверхности воды еще белеют осколки ледяных глыб, а по небу, отражающемуся в реке, плывут, тоже рваные, с острыми краями, крохотные облака. И небо, и волны кажутся не просто холодными — ледяными. А мне почему-то нужно идти купаться. Причем я в одежде. Одежда, вроде, не моя, а мужская, свитер точно такой есть у Филиппова, и его кепка на голове, а вот брюки не помню. Но самая странная деть моей одежды — это длинный красный шарф, узкий, обвивающий, точно змея, мою шею.

Я стою в нерешительности — иди в воду или нет. И вдруг, откуда-то из-подо льдины, начинает всплывать чье-то тело, оно увеличивается, как на телеэкране, поворачивается ко мне и я вижу белое лицо незнакомой рыжеволосой женщины… Несмотря на абсурдную невозможность всего происходящего, она как бы жива. И вынырнув до половины, высвобождает из-под осколка льдины руку и машет ею, будто зовет меня идти за ней.

Я проснулась от ужаса.

А вечером мы окончательно расстались с Абдуллиным. Но я не таю на него зла. Он звал меня своей Цирцеей, соответственно видя себя Одиссеем. А первая жена его — швея, с характером угрюмым, стародевическим, которую как-то раз я видела мельком, наверное, его вечная Пенелопа.

Я вообще почти ничего не писала о наших с ним отношениях, потому что, скорее всего, кинулась к Абдуллину как …

Телефон.

Дубровин звонил. Любит?

Когда Абдуллин назвал меня Цирцеей, я сразу почувствовала реальную опасность остаться одной с ребенком. Это старику соседу я сказала, что Абдуллин — мой муж. Он тоже называл меня «длинноногой женой» и говорил, что я чем-то похожа на жену художника Василькова, который …

Опять телефон.

Третий раз за вечер — Дубровин!

«29 сентября.

Что мне делать?! Господи! Написала письмо сестре, но еще не отправила. Вчера опять забегал Дубровин, глянул на меня, на неухоженную мать, заскочил в кухню, увидел, что нет даже кофе — нет времени купить, потоптался и умчался куда-то, пообещав зайти вскоре.

Дело в том, что восемнадцатого сентября мы похоронили тетю Сашу. За несколько дней до того, как все это случилось, а ушла она легко и тихо, никто бы и не заметил, да я позвонила ее соседке, когда отсутствие тети Саши было уже двухдневным, телефон ее не отвечал, и дверь вскрыли, так вот, за несколько дней до своего ухода, она рассказала мне сон, будто пришла за ней ее мать и говорит: «пора, Александра, мы тебя здесь уже заждались.» А тетя Саша, во сне, разумеется, ее спрашивает: «А как же наша Вероника?» А мать ее отвечает: «Побудешь здесь, отправишься за Вероникой».