Когда началась неразбериха, Прамчук стал искать, за что зацепиться. Филиппов с удивлением впервые за долгие годы семейного рабства, заметил растерянность на лице тестя. Казалось даже, Анатолий Николаевич стал будто прихрамывать. На самом деле с ногами у него было все в порядке, а трость он носил с собой, явно, для солидности. В конце концов, посовещавшись с родней, Прамчук-старший заключил какой-то договор со спецслужбами, о чем упорно и таинственно молчал, и завязал некое подобие дружбы с главным настоятелем центрального кафедрального собора, протоиреем Александром, что не помешало ему срочно продать тому свою старую «Волгу», снабдить деньгами Николая и благословить его на поиск счастья в когда-то враждебной, а теперь обетованной Германии. Себе Анатолий Николаевич приобрел подержанную иномарку.

Филиппов плевался. Хоть он и не верил ни в какие фронтовые заслуги старого шакала, полагая, что все его медали, которыми долгие годы побрякивал двубортный пиджак в шкафу, пока пиджак не извлекли, не завернули и не перевезли заботливые руки новой супруги в другой шифоньер, что все его медали — так, полублеф, да что там мог героического совершить этот лис с билетом военкора? И хоть и не считал он тестя способным на чувства истинно патриотические, но все ж таки — ведь был на фронте, сотрудничал с военной газетой и на тебе! — сыночек едет в когда-то капитулировавшую страну… как… как нищий к богатому — с протянутой рукой! Нет. Филиппов, пусть сам никогда не видел войны, однако, знал рассказы отца, правда, по болезни не воевавшего, но в тылу пережившего голод, помнил и деда, который прошел фронт, видел все, что творилось, помнил страшную бойню…

Перед отъездом Николай угодил в неприятнейшую историю: муж дамочки, вылеченной им от фригидности, никак не давал развода. И родной сынок Анатолий Николаевича, к сожалению, умом отцовским не наделенный, ехидно рассказывал потом Филиппову в институтской столовой Дима, который был почему-то в курсе всех закулисных событий, решил объявить его сумасшедшим, то есть недееспособным. Со своей новой, еще не законной женой, пригласили они ее упертого мужа, кстати, психолога по профессии, слегка подпоили его, потом Николай шарахнул его ведром по голове, связал и, вколов пару ампул седуксена, вызвал Неотложку. Бедняга — муж очнулся в общей палате в психушке. Но времена изменились, Коля, заметил хмуро Анатолий Николаевич, приехавший улаживать скандал, затеянный психологом, которого из психушки, разобравшись, быстро выдворили, дабы он там не замутил чистой больничной водицы, теперь нужно искать новые методы, так сказать. Правда, увидевший свою супругу в новом свете скандалист-психолог тут же оформил с ней развод. Так что, хоть и бездарно действовал недоумок Колька, мысленно злобствовал Филиппов, но своего добился. Судьба Прамчуков такая — добиваться своего. Смотри, Володя, предупредил тесть, об этой истории — никому.

Ага, значит теперь и мне ничего не грозит, сделал радостный вывод Филиппов, просчитались вы, батя, не нужно было меня ставить в известность. Проработали бы своего олуха без свидетелей. Правда, я и без вас все узнал: народ не дремлет. И допер я, зачем вы при мне ему внушение делали — на всякий случай, вдруг кто-то где-то что скажет, просочится гнусная байка про развод вашего Кольки, а я должен буду выступать в благородной роли защитника: мол, отец был страшно недоволен, осуждал, убеждал и … про новые методы обмолвился. Филиппов хихикнул. Осечки стал давать старый шакал. Сила теперь на моей стороне.

После долгого разговора с отцом, уже, разумеется, без Филиппова, с глазу на глаз, так сказать, Колька и отчалил в Германию. Вместе с новой женой, кукольной блондиночкой, говорившей нежным детским голоском. Гретхен в общем. Филиппов морщился. Интересно, когда они ее бывшего ведром по голове колотили, она так же младенчески щебетала?

Нет, Филиппов бы туда не поехал. Прокатиться, прогуляться, пива попить, да, ради Бога, но жить, унижаться, искать работу! Никогда.

…Он сидел на дачном балконе, все опять зазеленело и расцвело, и птицы пели, и листья клубились, как зеленые дымы, а кудрявые облачка никак не казались настоящими — так неподвижно они белели на ярком небе.

Марта возилась в огороде. Филиппов сперва удивлялся, когда кисейная Марта, рисовавшая кремовые и голубые акварельки, придумывающая неземные цветы, вдруг, как-то вроде и совсем естественно, занялась сначала выращиванием живых цветочков, а потом и… овощей! И надо же, дело у нее пошло! Уже в прошлом году на столе весело торчали пучки лука, укропа и петрушки, выращенные Мартой, а, когда, ближе к осени, она засолила собственные огурцы, и вкусно, Филиппов просто диву давался. Четыре трехлитровых банки и он, и сыновья опустошили мгновенно. И в этом году вдохновленная Марта взялась за огород с еще большим энтузиазмом.

Филиппов вяло поглядывал, как среди грядок колышутся ее крупные бедра, как над ее коротко стриженной черной головой то сверкнут, то как бы погаснут желтые капустницы, и думал, что, не будь этой долгой, непереносимо — магнетической, этой опустошительной страсти, которая сжигает все, что попадается на ее пути, он, Филиппов, был бы, если не счастлив сейчас, то — спокоен.

И ненависть шевельнулась в нем. И опять представил он, как колышутся долгие ноги Анны — и не достают земли.

Ночью, впервые за долгое время равнодушия, он сам пришел к Марте. Ее кровать была внизу, на первом этаже, а он, засиживающийся допоздна, читая институтские бумаги и научные статьи, на которые изливал яд своей вечной зависти, в которой не видел ничего зазорного и не стыдился ее даже перед самим собой, — он спал обычно наверху, в мансарде, открыв балконную дверь в запахи и ароматы летней ночи.

— Марта, — прошептал он, — подвинься, жена моя.

Она приоткрыла глаза — и ему почудились блеснувшие из-под ее ресниц прозрачные слезы.

У той даже груди нет, а здесь… Он задохнулся, уткнувшись в душную впадину между ее грудями. Впадина была когда-то такой холодной, точно подпол, но сейчас от нее пахнуло теплом плодоносящей земли, с которой Марта слилась в своем огородничестве, только что родившийся теленок мелькнул перед взором памяти: от него пахло парным молоком, а на его, еще беспомощных ножках, белели крохотные пятнышки.

Мать Филиппова не могла сама забивать скотину. Она и подросшего теленка за гроши продала соседям и долго, несколько лет подряд, Филиппов различал в деревенском стаде, его глубокое мычание. Затем быка постигла обычная участь.

Марта вдруг пронзительно закричала, двигая ступнями быстро и часто, потом замолкла. Такой ее крик он слышал, может быть, трижды за всю их семейную жизнь. И каждый раз эти высокие горловые, неизвестно откуда вырвавшиеся и куда уносящиеся звуки, пугали Филиппова. Что-то первобытное было в них, что-то не человеческое, а звериное, так не согласующееся с вечной холодностью и отстраненностью Марты.

В ту же ночь Марта забеременела.

Через полтора месяца собрали семейный совет. Приехал тесть, примчалась, вернувшаяся из своих долгих странствий по столицам, Ольга. Сыновьям, конечно, решили пока ничего не говорить: хоть и не младенцы уже, но малы еще.

— Что будем делать? — Филиппов обратился к тестю, пока Марта разливала чай. Она испекла торт. Более того, она решила сама делать ремонт.