— Я всегда знала, что со временем ты превратишься в нашу мать, — произнесла Ольга. Она все так же походила на Марту, но Филиппову вдруг подумалось, что если у Марты за всю жизнь только несколько раз вырвался высокий полузвериный горловой крик, то эта… он мысленно не стал выбирать приличного определения… эта, наверное, так орет каждую ночь!

И волна отвращения к этим двум каменным бабам пошла от желудка к горлу. Он обвел глазами всех. Постаревший тесть, отпивая чай, покачивал головой, как фарфоровый китайский болванчик.

— Вот и славно, — твердил он, — где двое, там и трое.

И кого я боялся, мелькнула ленивая мысль, дурак.

Ольга собиралась выйти на крыльцо покурить и уже покручивала в коротких заостренных пальцах узкую дорогую сигарету.

— Девчонку вам надо, — сказала она, поднимая такие же тяжелые, как у Марты, низкие бедра из дачного плетеного кресла.

И где берет деньги на такое дорогое курево, подумал Филиппов зло. Стерва.

— Да, хорошо бы девочку, — улыбаясь согласилась Марта.

А эта… он пропилил взглядом ее спину. Глупая пингвиниха, да, жирная и глупая. И старая.

Филиппов чуть не плюнул в их сладкие круглые физиономии.

— Вы что сдурели? — Ему захотелось как можно грубее разрушить их идиллическое чаепитие. — Ты, Марта. посмотри на себя! Тебе что — двадцать? Тебе даже уже не тридцать!

— Ну и что? — Холодно прищурившись, сказала Ольга, стоя уже в дверях. — Тебе-то что? Не ты рожать будешь!

— А кормить ты?! — Взорвался он. — Хорошо вам всем решать! А вам, Анатолий Николаевич, стыдно должно быть!

— Пойдем, Марта прогуляемся, — предложила Ольга, — подышим.

— Пойдем, пойдем, — Марта торопливо встала со стула, глянула на мужа полуиспуганно-полупрезрительно, или ему так почудилось? — я покажу тебе, Оля, что посадила.

Встав у раскрытого окна и проследив, как, покачиваясь, проплыли по садовой дорожке и скрылись за углом, в огороде, их земные бедра, Филиппов обернулся к тестю. Тот спокойно встретил его черный, пылающий ненавистью взгляд.

— Вы, Анатолий Николаевич, кажется умом подвинулись? — Так он не позволял себе говорить с тестем никогда. Кроме страха вызывал у него старый Прамчук и уважение. Как паук у комара. Когда такое сравнение мелькнуло у него в голове, Филиппов чуть не рассмеялся. Но подавил это желание, чтобы не сорваться с того холма ненависти, на который внезапно взлетел. — Вы что времени не ощущаете? Какие сейчас могут быть дети? Все разваливается! Великая империя разбилась в тартарары, а то, что вместо нее — этот огромный эмбрион, еще неизвестно во что со временем превратится.

— Оттого и нужно, дорогой мой Володя, рожать и рожать: не качеством, так хоть количеством спасая Россию нашу матушку.

Голос тестя прозвучал сладко и тихо. Но вся страсть Филиппова натолкнулась на его ласковые слова, точно на каменную стену, побилась об нее — и иссякла.

— И ты, Володя, от отцовства не увиливай. Семью надо скрепить. Скрепив каждую семью, мы и страну усилим. Сам знаешь. — Тесть махнул рукой. Мол, все. Инцидент исперчен.

И вдруг отчаянно зазвучало в душе Филиппова: «Но я ведь люблю другую. Я не люблю Марту. Я не хочу этого ребенка», так отчаянно зазвучало, что он бросил в пепельницу сигарету, которую только что закурил, и сказал спокойно, так спокойно, точно это говорил не он, а какой-то другой человек, может быть, даже какой-то будущий Филиппов, умерший здесь и родившийся вновь, выросший и ставший другим: «Видите ли, батя, — он и сам не понимал, почему именно сейчас назвал его домашним, теплым именем, — видите ли, батя, я ведь хотел уйти от Марты. Вы же знаете — я люблю… И вы знаете — кого».

Желтые глаза приблизились и сверкнули.

— Знаю — кого. И не Людмилу. Но знаю также, что ты, дорогой мой Володя, жалкий трус и негодяй. Ты бросил ее, когда ее диссертацию вернули. И я сразу знал, что как только диссертацию вернут, ты бросишь ее. Защитись она, так бы я тебя и видел! Удрали бы голубчики вдвоем! С Людмилой ты рванулся бежать не от любви — от отчаянья. Да кому ты нужен? Далеко ли убежишь с перебитым хребтом? И сейчас — куда ты денешься? Когда я пробивал т а м твою докторскую, когда тебе освобождал место для замдиректорства, я делал это не для тебя, отнюдь, а для своей дочери. И сейчас она родит ребенка не для тебя, а для себя и для меня, старика. но ты будешь его растить. А не будешь…

Но гул, гул, гул. И ведро летит в колодец. Там нет воды? Или есть? О — о — о, то — о — о — нет! Кто кричит? Мать? Ты? Анна! Елизавета!

— Я удавлюсь.

— Не удавишься, Володя. — Тесть встал, оперся ладонями о стол и, не мигая, посмотрел Филиппову прямо в глаза. — Подними-ка мне трость, будь добр.

Филиппов нагнулся, поднял трость, проговорил, улыбаясь: «Я бы вам и без вашей просьбы поднял палку, Анатолий Николаевич». Улыбка ползла по лицу, как судорога. И еще много дней, стоило ему вспомнить тестя, улыбка эта корежила его лицо. Ему даже как-то приснилось, что он хватанул свою щеку ножом и теперь там у него грубый, тянущий за душу, шрам.

Месяца через полтора все как-то устроилось. В огороде зрели овощи, пополневшая Ольга помогала Марте, и Филиппов, наблюдая, как носит сестра жены по участку корзину, совсем по-крестьянски босая и тугоногая, мысленно злопыхал, что вся их тонкость, на которую любил указать Прамчук, оказалась таким же блефом, как и все вокруг: союз, дружба народов, несокрушимость партии. Если бы не мысли об Анне, уже ставшие бессловесным, просто каждоминутным чувствованием ее и ее тела на любом расстоянии, он бы, наверное, все-таки сдох от белой горячки. Так он говорил сам себе, размышляя, как теперь удержать Анну, ему, связанному по рукам и ногам навсегда, к а к удержать ее!? Ведь Анна — это я сам настоящий, это моя жизнь, моя душа, без Анны н и ч е г о не будет. Я — обыкновенен, смертен, и все вокруг меня, Прамчуки и мои дети, все окажутся такими же, как я. Если бы не было у Анны этой тетки, которая ухаживает за ее родительницей, если бы и Анна оказалась полностью повязанной болезнью матери, ей бы ничего не оставалось — только я. Один я. Ее спаситель. Ее помощник. Ее опора. Я в конце концов обхитрю тестя, завалившего ей защиту. То, что это его рук дело, нет никаких сомнений Я помогу ей с диссертацией… но не сразу, медленно. Чем медленнее, тем лучше. Если она встанет на ноги, то и претендент на брак тут же найдется. Правда, теперь больше женятся на владелицах магазинов! Но какому-нибудь фирмачу такая интеллектуалка-кандидатша тоже может понравиться. А вот если она будет уже не молода!..

Тогда она н и к у д а от меня не денется.

Ребенок от нее. И х ребенок. Такая идея жила в нем, но поверить, что их с Анной сын мог быть наделен чем-то необыкновенным, почему — то он не мог. Анна не совсем человек, это ясно, размышлял он, читая книжонки по парапсихологии, она — п о с р е д н и к, она, как настоящий шаман, волхв, способна путешествовать из реальности в реальность, проходить сквозь свое и чужое бессознательное, в ней так слабо представлено земное начало, что вообще непонятно, как она удерживается на поверхности Земли — и не улетает с нее, точно облако. Облако? Сон? Может быть, она и в самом деле — только фантом, созданный именно мной, силой энергии моего воображения? Может быть, и никакого дома у вокзала не существует? А если существует дом, то нет там такой квартиры — квартира эта, точно призрак, только, когда я вхожу в нее, приобретает черты реальности. И я сам дал Анне такую мать, а потом, пожалев бедняжку — дочь, послал им тетку? Частенько он называл все свои мысли об Анне шизофренией, тихо радуясь, что у него имеется что-то необыкновенное, пусть даже поворот в мозгах. И чем плохо мне жить здесь, на даче, среди ползающих по грядкам Прамчуков, слушая, как старший сын гнусно бренчит на гитаре, а младший тупо играет в солдатиков? Я сам создал для себя параллельный мир и поместил туда свой идеал — прекрасную чистую неземную женщину, и с т и н у, да, да, именно персонифицированную истину, в самом что ни на есть философском смысле, овладев которой постигаешь какую— то т а й н у, может быть, дае приобретаешь бессмертие, женщину, с которой на самом-то деле, в этой грубой, плотской, жрущей и совокупляющейся реальности, никогда бы не смог прожить и дня.