преодолеть естественный страх, пока, сидя будто на иголках, ожидал его возвращения, еда успела остыть. И, вероятно, не один раз. Не до еды вдруг стало ратнинскому священнику – Моисей не возвращался.

«Малака! Что же ты натворил, Макарий? Зачем послал его? Почему решил, что это правильно? Ведь даже не подумал, что он может и не вернуться… Хотя если Моисей умрёт, то ты сильно переоценил Аристарха, посчитав его ищейкой не хуже Феофана, только подвизавшегося несколько в иной области этого почтенного ремесла…

Вот только не думаю я, что ошибся на его счёт! Засада, организованная им заболотным налётчикам, говорит сама за себя. Да и прихожанки тоже… рассказали… Нельзя, оставаясь с десятком выздоравливающих и десятком подростков, годами беречь окружённое врагами село и не быть разведчиком, дипломатом и аналитиком одновременно! Так что Моисею ничего не грозит, по крайней мере, пока. Так что, Макарий, перестань метаться, как залетевшая от бродячего мима монашка, и забрось хоть чего-нибудь в утробу! Тебе ещё к увечным отрокам идти, не забыл?»

Отец Меркурий наскоро похлебал неоднократно остывших рыбных щей и отправился на Лисовиново подворье. Шёл, уже привычно раскланиваясь и раздавая благословения, и вдруг перед самыми воротами встал как вкопанный.

«Малака! Ну ты и тупая задница, Макарий! Что ты скажешь эпарху Кириллу, когда он спросит, почему ты отправил столь ценного языка не к нему, а к Аристарху? Что-что – правду! Моисея нашли люди Аристарха, Моисея намеренно вывели на людей Аристарха те, кто опекал его на той стороне, ко мне Моисея привели люди Аристарха, а значит, это дерьмо Аристарха, вот пусть и разгребает, тем более что он для этого тут и приставлен!»

Отец Меркурий встряхнулся и взялся за щеколду.

* * *

Когда отставной хилиарх, еле волоча ноги, вернулся в дом при церкви, отец Моисей его уже ждал.

– Ну? – нетерпеливо спросил отец Меркурий.

– Был. Рассказал. Ничего не утаил, – заболотный священник зябко передёрнул плечами. – К страшному человеку ты меня послал, отче Меркурий! И ласков вроде, а взглядом василиску подобен… Как боярин Журавль, только иной…

– Как это понять «как Журавль, только иной»?

«Может, я не улавливаю какой-то тонкости из-за плохого знания языка?»

– А так и понимай, брат мой во Христе, – Моисей сделал шаг вперёд и заглянул отставному хилиарху прямо в глаза. – Нечеловечье в них есть. В обоих. И человечье тоже. Только Журавль того не таит – в дело пускает, как иной онучи перематывает, а этот нет – в узде держит. В крепкой! Если б я до того в глаза боярину не смотрел, кола от него ожидаючи, то в старосте здешнем и не учуял бы ничего!

«Проницателен ты, отче Моисей…»

– О чём же он тебя спрашивал?

– Обо всём! Даже о том, чего я и не помнил вовсе… Не ведаю, как у него такое получается! Ему было дело до всего, чем живёт Кордон, до самой малости…

– Какой Кордон?

– Земли боярина Журавля. Он, а за ним и все, зовут их Кордоном. Почему так – не ведаю.

– А на покаяние твоё что сказал?

– Сказал, что не ему меня судить. Мол, раз ты мне суд высказал, то ему поперёк тебя влезать невместно. Обещал помочь. Сказал, что всех, кто жителей воеводства Погорынского утесняет и в холопстве безвинно держит, воевода покарает, а тех, кто на христиан охотился, нам с тобой головой выдаст.

– Щедро! А что же ты?

«Ещё бы не щедро! Я тоже люблю дарить то, что мне не принадлежит!»

– А я только спросил, скоро ли кара утеснителям? И от мести отказался – не пристало христианину! Пусть их воевода своим судом судит по справедливости или на княжеский суд представит.

– И что же тебе Аристарх ответил на это?

– Сказал, что всему своё время. И снова про жизнь на Кордоне распрашивать начал. И так дотемна. Потом кликнул кого-то, велел мне гостинцев для супруги и детишек с собой дать. Целый мешок дали. Ну и отпустил восвояси. И холопа в провожатые дал. Не поверишь, брат мой, от того мне ещё страшнее сделалось. Боюсь я от таких людей ласки!

«Правильно боишься! Но сейчас, похоже, зря. Никто в здравом уме такого певчего гуся не тронет. Да и потом, скорее всего, тоже – ты слишком много знаешь, а здешние начальствующие слишком мало… И, похоже, Создатель действительно прощает тебя, Моисей – он направил тебя к искуплению…»

– Помолись, отче Моисей, – отец Меркурий поймал взгляд собеседника и уже не отпустил. – Истово помолись! Благодари Господа – Он тебя для чего-то нынче предназначил! А потом ложись спать – это лучшее лекарство от пустых страхов.

– Спаси тебя Бог, отче Меркурий, – заболотный священник склонился в поклоне, распрямился и ушёл.

А сам отец Меркурий, еле волоча ноги от внезапно навалившейся смертной усталости, зашёл в свою каморку, сел на лавку, снял сапог вместе с деревянной ногой, а вот живую разуть не успел – уснул.

* * *

Пробуждался священник тяжко. С мыслями о том, что неплохо бы передушить всех петухов, горластых пернатых паршивцев, и сожрать их тушёнными в красном вине…

Однако, встать всё же пришлось. Что тоже оказалось непросто – тело отставного хилиарха совсем затекло. В очень уж причудливой позе сморил его сон.

«Ох! Малака! Та-а-ак, теперь ногу… Гамо́то су! Рас-прям-ля-ем-ся… Ай! Малака! Встали наконец… Это старость, старина… Грустно, но делать нечего – помолодеть ещё никому не удавалось. Ладно, пора в церковь – надо служить».

Отец Моисей уже ждал отца Меркурия. Служили вдвоём в полупустой церкви – день будний, и в селе всем есть чем заняться. По окончании литургии, когда погасили свечи, отец Моисей вдруг обратился к отцу Меркурию:

– Ты бы пожалел себя, отец иеромонах! На приходе это не в монастыре – все службы по полному чину одному не выдюжить, а у тебя и других дел полно. Загонишь себя.

– А как же?

– Да вот так! Полным чином только в больших храмах, где священников много, служат, а на приходе… И прихожанам некогда, и самому о пропитании думать надо – одним даянием общины, может, и проживёшь, а вот детей не поднимешь. Это здесь, в воинском селе, богатые все, а у смердов лишнего нет. Да паства должна пастыря если не в поле, то в огороде видеть, что землю пашет… Так что я литургию трижды в неделю служил, если не Великий пост, Страстная седмица и Двунадесятые праздники. Неужель тебе о том никто не сказал?

– Не поверишь – никто! – усмехнулся отец Меркурий. – Это мой первый