Кузьма в это время возвращался домой… Его словно кто-то подтолкнул в спину бережно, но настойчиво. Он подчинился и ускорил шаг.

…Несчастный, убитый горем Кузьма долго стоял над телом матери на коленях, не смея коснуться её руками.

— Мама, проснись, — шептал он, отказываясь верить в то, что её больше нет. — Вставай, вставай, пожалуйста…

Похоронить мать Кузьме не пришлось. Пережитое потрясение свалило его с ног и надолго. Около десяти дней он метался в беспамятстве по мокрой от испарины постели Лишь один человек не отходил от изголовья его кровати ни днём ни ночью.

Прошло две недели, и наконец Кузьма стал понемногу поправляться. Жар спал, появился аппетит, но он ещё с трудом вставал с постели.

— Врач сказал, что кризис миновал, — говорил Митрофан Бурматов, ободряя его. — Мы с тобой ещё ого-го чего сотворим, Кузьма Прохорович!

— Как ты маму похоронил? — спросил Кузьма.

— Всё по-человечески сделал, — пожал тот плечами. — На улицах бой, пули свистят, взрывы, а я… Я уложил гроб в тележку и везу себе по улице.

— А соседи? — напрягся Кузьма. — Тебе что, не помогал никто?

— Увы, сам управился, — улыбнулся Митрофан. — А соседям не до вас было… Каждый о своей шкуре заботился. Войска атамана Семёнова в самый раз в город входили.

Кузьма с благодарностью посмотрел на Бурматова и усмехнулся.

— Так что, чья власть теперь в Верхнеудинске? — спросил он. — Снова Временного правительства или…

— Понятия не имею, — ответил Митрофан. — Вот только не большевистская — это точно! Всего полгода Советы продержались. И всё, вышибли их вон!

Они помолчали, каждый думая о своём.

— Ну вот что, — сказал Бурматов, вставая, — ты пей лекарства и на кладбище собирайся. На могилу матери посмотреть не желаешь?

Кузьма засуетился, заметался, отыскивая свою одежду.

— Ничего, не торопись, — успокаивал его Митрофан. — Родители твои никуда теперь не денутся, так что и ты особо не суетись…

— Идём, идём, — бормотал Кузьма, натягивая одежду. — Я сейчас… я сейчас… Помоги мне.

Не спеша шагая по городским улицам, заметно изменившимся после боёв, они вскоре вышли за околицу. На кладбище Бурматов указал на свежий холмик с крестом. Глядя на могилы родителей, Кузьма думал, что вновь обретёт покой и избавится от угрызений совести, но этого не произошло.

— Ты вот что, иди, — сказал он Бурматову, — а я чуток постою здесь один…

Кузьма долго стоял у могил родителей, заложив руки за спину, склонив голову и размышляя о чём-то своём. А может быть, он мысленно беседовал со своими самыми близкими людьми…

* * *

— Твоё уныние меня настораживает, господин Малов, — ухмыльнулся Бурматов, ставя на пол пустую бутылку. — Интуиция подсказывает мне, что тебя сегодня нельзя оставлять одного даже на минуту.

— Твоя интуиция не подвела тебя, — хмыкнул Кузьма. — Я уже два последних дня размышляю над тем, что лучше — повеситься или застрелиться.

— Что-то я тебя не понимаю, Кузьма Прохорович, — вздохнул Митрофан. — А не рано ли помирать собрался?

— Сегодня ночью на меня накатила такая тоска, что враз жить расхотелось, — признался Кузьма, откупоривая вторую бутылку. — Я вдруг понял, что после смерти мамы остался совсем один на белом свете.

— Вот как? — Бурматов был изумлён.

— Потеряв родителей, я и сам потерялся в этом мире.

— Н-да, тебя понять несложно. Но ведь жизнь не заканчивается! Кузьма усмехнулся:

— А как твои дела, Митрофан? Давно хотел спросить, да не решался. Есть ли у тебя любимая женщина?

— Мне нравятся такие женщины, с которыми стыдно показаться на людях, — признался нехотя озадаченный Митрофан. — Я люблю развратных шлюх, способных чудеса творить в постели. А любительницы домашнего очага меня не устраивают.

— Значит, ты не встретил такую, которая могла бы очаровать и зажечь тебя?

Митрофан задумался и закурил.

— Мне очень нравилась Мадина, — вдруг заговорил он. — Но она тебе принадлежала, и я не мог вмешиваться в вашу идиллию. А ещё мне очень нравилась Алсу, но и она… Но и с ней у меня ничего не получилось бы…

— Она исчезла, как сквозь землю провалилась, — вздохнул Кузьма, наполняя стаканы. — Я долго её искал, но…

— Ничего, теперь за её поиски возьмусь я, — неожиданно заявил Бурматов, снова закуривая. — Знаешь, я решил поступить на службу к атаману Семёнову.

— Вот как? — округлил глаза Кузьма. — Чего ради ты принял такое неожиданное для меня решение?

— Оно неожиданное и для меня тоже, — хохотнул Митрофан. — Я раб своих сумасбродных поступков и противостоять им просто не в силах.

— Так ты объясняешь и своё участие в банде налётчиков? — поинтересовался Кузьма.

— Именно так и никак иначе. Я сумасброд по жизни и не скрываю этой своей патологии. Жизнь скучна и однообразна. Служа в полиции, я как-то подавлял в себе скуку, а когда полицию разогнали…

— Ты и решил заняться совершенно противоположным «промыслом»?

— Именно так я и решил, мне скрывать нечего. Оставшись без работы и без средств к существованию, я оказался во власти такой непроходимой скуки и тоски, что выть захотелось. И тогда я решил заняться тем, против чего боролся на «государевой» службе. Больше всего мне не давали покоя богатства Сибагата Халилова, и я поставил перед собой цель — любыми способами заполучить их!

— Можешь не продолжать, — резко заявил Кузьма. — Я не одобряю твоих поступков. Грабить мирных горожан — это подло и низко, господин Бурматов. Ты покрыл себя позором и обесчестил. Вот моё мнение, если знать хочешь!

— Да, мнение твоё правильное и с этим не поспоришь, — согласился Митрофан. — Но заметь, я грабил людей, не причиняя им физического вреда! Я не скрывал своего лица, желая, чтобы меня поймали. Это всё была игра, — развёл руками Митрофан. — Глупая, сумасбродная, не спорю. Но она забавляла меня, и я находил в ней ни с чем не сравнимое удовольствие!

— Но ты доставлял горе и страдание людям!

Бурматов громко, как сумасшедший, расхохотался.

— О каких людях ты мне говоришь, господин судебный пристав? — перестав смеяться, продолжил он. — Да на тех, с позволения сказать, «людях» пробы ставить негде! А ты напряги память и вспомни фамилии тех, кого я ограбил. Все поголовно — пройдохи и проходимцы! И грабил я их с лёгкой душой и чистой совестью и ни капли не сожалею об этом!

Они чокнулись и молча выпили.

— Хорошо, — сказал Кузьма, закусив солёным огурчиком. — Меня интересует ещё кое-что, а именно твоя необъяснимая привязанность ко мне.

— Я не могу ответить на твой вопрос, — вздохнул сокрушённо Митрофан. — В тебе есть нечто такое, что отсутствует во мне… Ты добр, честен, безукоризненно предан своему долгу. В тебе нет фальши, нет склонности к низким поступкам, то есть всего того, чего во мне с избытком. Я хотел бы быть таким, как ты, чистым как слеза, и неподкупным, но, увы, не могу… Рад бы в рай, да грехи не пускают… Ко всему чистому и непорочному всегда грязь прилипает. Вот и считай меня тем самым грязным пятном, которое тянется к тебе — чистому и «проточному»… Иначе никак я свою тягу к тебе объяснить не могу.