бы они ни были скудны, тенденциозны и разрозненны в хронологическом плане, их все же нельзя полностью игнорировать. Прежде всего эти источники, относящиеся как к республиканскому, так и императорскому времени, свидетельствуют о такой своеобразной форме религиозности, как суеверия и сильная, простодушно-глубокая вера военных людей в разного рода приметы и предзнаменования. Эти факторы, в ряду других обстоятельств[1220], часто непосредственно обусловливали эмоциональные реакции солдатской массы и нередко использовались полководцами в своих интересах либо, напротив, требовали от них проведения определенных «профилактических» мероприятий[1221].

В данном контексте нельзя не вспомнить о Сципионе Африканском Старшем, который, по словам Полибия (Х. 2. 12), «внушал своим войскам такое убеждение, будто все планы его складываются при участии божественного вдохновения; через то самое подчиненные его шли на опасное дело смелее и с большей охотой» (пер. Ф.Г. Мищенко; ср.: Liv. XXVI. 19. 4; 41. 18–19; App. Iber. 73; 88), что особенно ярко проявилось при штурме Нового Карфагена, когда Публий убедил своих воинов в том, что сам Нептун окажет им помощь (Polyb. X. 14. 11–12; Liv. XXVI. 45. 9; App. Iber. 88), и они прониклись необычайным боевым рвением[1222]. Конечно, пример Сципиона, наверное, первой в римской истории харизматической личности, в своем роде исключителен. Важно, однако, подчеркнуть, что использование подобных средств морально-психологического воздействия на солдатскую массу возможно лишь при соответствующем ментальном состоянии как этой последней, так и самого полководца. Можно предположить, что не меньшая убежденность в непосредственном и активном вмешательстве богов была присуща и в гораздо более поздние времена тем римским солдатам, которые, успешно преодолев суровые испытания или встретившись с тем, что они воспринимали как чудо, совершали посвящения божествам природных стихий[1223]. Едва ли в таких ситуациях выбор божественных адресатов был случаен.

Выше мы уже указывали на сакральное значение военной присяги. Не повторяя сказанного и не развивая далее эту тему, присоединимся к мнению Б. Кэмпбелла, который подчеркнул, что вопрос об эффективности присяги является по существу вопросом о силе религиозного чувства, присущего римским солдатам (каковую, однако, трудно оценить сколь-нибудь однозначно)[1224]. Уместно, наверное, было бы в данном контексте обратить внимание на одну деталь в том эпизоде из IX книги «Метаморфоз» Апулея (IX. 39–42), где рассказывается история о незадачливом легионере, у которого избивший его огородник отобрал меч. Помимо всего прочего (а утрата оружия фактически приравнивалась к дезертирству и каралась смертью – Dig. 49. 16. 3. 13; cp. 49. 16. 14. 1), этот солдат, по словам автора, опасался гения военной присяги: militaris… sacramenti Genium ab amissam spatham verebatur (Apul. Met. IX. 41). Очевидно, в данном случае имеется в виду не гений императора, которым клялись при принесении присяги[1225], но особое божество, имевшее, как свидетельствует посвящение ветеранов из Интерцизы, собственный культ (АЕ 1924, 135)[1226]. Указание Апулея, конечно, не следует считать исторически достоверным, помня о том, что в данном случае он создавал обобщенный образ; но возможно, что оно потребовалось ему, для того чтобы подчеркнуть одну из типичных, в представлении его современников, черт римского солдата – своеобразную набожность.

В любом случае, как бы ни комбинировать свидетельства литературных источников, они помогают воссоздать только предельно общую картину религиозности римских воинов. Косвенные данные о месте и роли религиозного фактора в военной жизни мог бы дать анализ содержания полководческих речей, очень многочисленных в сочинениях античных историков. При всей их риторичности и искусственности, они, несомненно, фиксируют и акцентируют те военно-этические ценности, к которым в реальности апеллировали военачальники, обращаясь к солдатской массе, и которые, очевидно, были действительно значимыми для нее. Однако, говоря об этих речах в целом, нужно признать, что обращение именно к религиозным чувствам солдат, подчеркивание божественного содействия, ссылки на почетность гибели в бою, дарующей славу и бессмертие (см. особенно: Ios. B. Iud. VI. 1. 5), и т. п., отнюдь не имеют в выступлениях полководцев перед войском приоритетного значения, хотя многое зависит и от конкретной ситуации произнесения речи, и от точки зрения самого автора. Тем более сложно установить корреляцию соответствующих риторических пассажей, которые сводятся преимущественно к общим местам, с подлинными мотивами поведения солдат на поле боя или в других обстоятельствах. Даже в тех случаях, когда в этих речах упоминается содействие богов, наряду с ним всячески подчеркивается значимость воинской выучки, опыта и доблести самих римских войск (см., к примеру: Caes. B. Gall. V. 52. 6; Dio Cass. LXII. 11. 3; App. Lib. 42; Ios. B. Iud. VI. 1. 5). Характерно, в частности, что в сочинениях Цезаря, который как никто другой понимал солдатскую психологию и писал, во многом ориентируясь на людей военных, основной упор делается на искусстве полководца, патриотизме и мужестве римлян, что, как отметила Е.М. Штаерман, весьма знаменательно для умонастроения в армии[1227].

Понятно, впрочем, что в разные эпохи и в зависимости от конкретных ситуаций эти умонастроения могли существенным образом меняться. Но в них всегда не менее важную роль, чем религиозные и моральные факторы, играли сугубо прагматические, земные соображения – упования на знаки отличия, повышения, славу и почести, а главное – на достойное денежное вознаграждение. Примечательно, что иногда к проведению религиозных церемоний и обрядов с чисто римской прагматичностью приурочивались вручение dona militaria и выплата наградных (App. B.С. IV. 89; Ios. B. Iud. VII. 1. 3). Император Юлиан, готовясь в Антиохии к походу против персов, не только сам усердствовал в молитвах и толковании предсказаний, но и активно пытался внедрить почитание богов в души своих солдат; однако когда его личного примера и словесных внушений оказывалось недостаточно, то, по словам Либания, «убеждению содействовало золото и серебро и при посредстве малой прибыли воин получал большую, золотом приобретал дружбу богов, властных на войне» (Liban. Or. XVIII. 168; пер. С. Шестакова. Ср.: Amm. Marc. XXII. 12. 6–7). К сожалению, наши источники не позволяют оценить степень воздействия такого рода практики, как и прочих официальных культовых мероприятий, на сознание солдат. В условиях же гражданских войн чаще всего никакие апелляции к богам не могли обуздать солдатскую массу, которая давала выход своим порокам и страстям. Судя по многочисленным фактам, сообщаемым источниками, благочестивый воин превращался – прежде всего в глазах современников, но и в реальности тоже – в безбожного вояку (miles impius), готового на братоубийство и стремящегося к наживе любым, даже самым преступным путем ([Verg.] Dirae. 1. 81).

Естественно, было бы грубой ошибкой преувеличивать сдерживающее и позитивное воздействие религиозной веры на моральное состояние и поведение