солдат римской армии во времена поздней республики и империи. Недопустимо, однако, и недооценивать огромную сплачивающую, воспитательную и стимулирующую роль religio castrensis в ее различных проявлениях, как официальных, так и неофициальных, проникнутых, как мы могли видеть, не одним только конформизмом и формальной, бессодержательной рутиной стародавних ритуалов, но также и искренней индивидуальной верой. Вера в богов у солдат императорской армии была неразрывно связна с верностью своим частям и боевым товарищам, с преданностью императору и римскому государству в целом. Religio castrensis освящала и в известной степени формировала наиболее значимые ценностные ориентиры воинской жизни, эффективно помогала сохранять исконные римские традиции (равно как и приобщать к ним тех, кто благодаря службе в армии интегрировался в римский мир), психологически облегчала бремя тягот и опасностей, придавала определенный смысл жизни и службе солдат и командиров[1228], а и порой воодушевляла их на героические деяния[1229].

Глава XIV

«Религия и любовь к знаменам»: сакральные и военно-этические аспекты культа военных знамен

Профессионально-корпоративные аспекты воинской ментальности, пожалуй, наиболее концентрированное выражение нашли в культе военных знамен (signa militaria)[1230]. Это давно и единодушно признается всеми исследователями. Однако сам характер этого культа по-разному трактуется в исследовательской литературе. Так, А. фон Домашевский писал о signa как о настоящих культовых изображениях, подобных богам, и, употребляя понятие Fahnenreligion («религия знамен»), считал культ знамен ядром армейской религии (по меньшей мере до времени Северов, когда на первое место выдвинулся императорской культ[1231]). Подобным же образом трактовал signa Ш. Ренель, посвятивший культу знамен специальную монографию. С его точки зрения, римские знамена, происходившие от тотемов италийских племен, были подлинными божествами армии. Орлу легиона поклонялись как особой божественной сущности, имевшей свою персональность, историю и волю[1232]. Обожествление знамен, считал Ренель, с самого начала непосредственно смыкается с абстрактной деификацией в виде гения знамен: гений воинской части и ее знамена, по существу, выражали одну и ту же религиозную идею, но в разных формах: гений – в более абстрактной, а знамена – в более материальной, фетишистской форме[1233]. Высказанная А. фон Домашевским и Ш. Ренелем концепция практически утвердилась в литературе первых десятилетий ХХ в. Она присутствует и в исследованиях недавнего времени, в частности в работе Дж. Хельгеланда, который, ссылаясь на А. фон Домашевского, характеризует signa militaria как нумены и подчеркивает, что в силу своей сакральной природы они освящали центр лагеря, линию марша и боевые порядки, с полным основанием являясь объектом культа[1234]. Аналогичную трактовку культовому почитанию знамен в римской армии дают и другие современные авторы[1235].

Существует и другая точка зрения, сторонники которой видят в signa простые символы единства воинских частей, а не какие-либо божественные сущности. А.Д. Нок, сопоставляя императорский культ с культом знамен, называл военные штандарты простым олицетворением профессиональных и персональных компонентов воинского долга, бренными материальными объектами[1236]. Отсутствие посвящений знаменам, сделанных ex voto, по мысли автора, показывает, что никто не думал, будто знамена могут услышать чьи-то молитвы, подобно Юпитеру, Эскулапу, божествам кельтов и германцев или же священным камням семитского мира. В отличие от разного рода гениев и обожествленных абстракций типа Fides, Honos, Mens Bona, знамена не имели культа в собственном смысле. Правда, английский историк оговаривается, что различные imagines в обыденном сознании иногда могли отождествляться с божествами и наделяться чудотворной силой. Сходную позицию занимает Х. Анкерсдорфер, считающий, что авторы, разделяющие мнение о божественной природе знамен, c излишней доверчивостью относятся к неоднозначным свидетельствам литературных источников, в то время как эпиграфические данные сравнительно немногочисленны и датированы в основном III в. н. э., когда вообще возрастает число посвящений различным абстракциям и персонификациям[1237]. Признавая, впрочем, происхождение signa от очень древнего религиозного корня, Анкерсдорфер замечает, что недостаточная репрезентативность эпиграфического материала, возможно, связана с тем, что почитание знамен могло выражаться в формах, не получивших отражения в надписях, и поэтому, исходя только из данных последних, знамена нельзя признать ни божествами, ни нуменами[1238]. Таким образом, исследователи, опираясь на одни и те же источники, но используя различную аргументацию, не только по-разному расставляют акценты, но приходят к противоположным заключениям. Поэтому повторное обращение ко всей совокупности данных, отчасти неизвестных более ранним исследователям, представляется вполне оправданным, если не для окончательного решения спорного вопроса, то для уточнения некоторых оценок, в том числе тех, что относятся к вопросу о роли религиозного фактора в традициях римской армии.

Обратимся сначала к текстам и эпизодам, в которых определенно прослеживается взаимосвязь военно-этических и религиозных представлений, связанных с знаменами. На эту взаимосвязь с достаточной очевидностью указывает упомянутый выше пассаж Сенеки. Рассуждая в одном из писем к Луцилию (95. 35) о значении добродетели, философ использует сравнение из военной сферы: «Как первые узы военной службы – это благочестие, и любовь к знаменам, и священный запрет бежать от них (primum militiae vinculum est religio et signorum amor et deserendi nefas), а потом уже легко требовать с приведенных к присяге всего остального и давать им любые поручения, так и в тех, кого ты хочешь повести к блаженной жизни, нужно заложить первые основания, внушив им добродетель» (пер. С.А. Ошерова). В этом сравнении, при всей его риторичности, без сомнения, выразилось характерно римское понимание военного дела как такой сферы, которая основана на особых обязательствах и ценностях, имеющих сакральную природу. Словам философа о signorum amor созвучно замечание Вегеция (III. 8) о том, что у воинов ничто не окружено большим почитанием, чем святость знамен: nihil venerabilius eorum maiestate militibus.

О том, что такого рода оценки отнюдь не голословны, свидетельствуют многие эпизоды римской военной истории, ясно показывающие, что ни по интенсивности, ни по практической значимости чувство любви римских солдат к своим знаменам не имеет аналогий ни в одной другой армии Древнего мира[1239]. Потерять или бросить знамена в бою считалось у римлян тяжким воинским преступлением и ни с чем не сравнимым позором[1240]. Не случайно в боевой практике римлян весьма действенным оказывался характерный, сугубо римский прием[1241], когда знаменосец или военачальник бросал знамя в строй или лагерь врагов либо сам со знаменем в руках устремлялся вперед, вынуждая воинов, чтобы спасти знамя, сражаться с отчаянной самоотверженностью. Флор указывает (I. 11. 2), что его впервые использовал диктатор Постумий в битве у Регилльского озера в 499 г. до н. э. Согласно же Фронтину, который приводит целую сводку подобных случаев (Strat. II. 8. 1–5), это средство применил еще