штабелями. — Хартман как ни в чем не бывало продолжал крутить баранку. — Другой вариант. Тише, но тоже стопроцентный. В ларе с мороженым находится сухой лёд. Выливаем на него пару литров раствора одного препарата, продающегося в любой аптеке. Оставляем ларь открытым, и уходим. Ментам можно сказать, что накрылось электричество, вот все и тает. Начнётся выделение летучих паров. Люди, спеша в метро, ничего не почувствуют, разве что, лёгкое першение в горле. Через пару станций у пострадавших начнутся повальные обмороки. Гипотонический криз. «Скорая», охи, ахи, суета, паника… Две сотни разом госпитализированных пассажиров — повод объявить тревогу в метро, согласен?

Громов заставил себя расслабиться и слушать дальше.

— Ну а в коробках с сигаретами лежат толовые шашки. «Пояс шахида», типа того, что ты на рынке отобрал, можно смастырить прямо в киоске. В двух шагах от станции метро, прикинь! И шашек хватит поясов на десять. Это для тупых, кто под террором понимает абрека с автоматом и бабу с динамитом.

— Баба на рынке — ваша работа?

Хартман кивнул.

— Проверка бдительности. Как и киоск.

Громов покосился на него. Но промолчал.

— Не веришь? — осклабился Хартман.

— Исмаил, вроде, не понарошку кони двинул.

— Ты об этом авторитете, что у гаража, как пёс подох? Помню, помню, было такое… Но должен же я был устроить оргвыводы по итогам учений?! Своих засонь мы просто так поувольняем, а Исмаила по совокупности правонарушений пришлось уволить навсегда. А что, я не прав?! Одно дело «на войну» отстёгивать, а другое — в неё подписаться. Нафига он абреков с автоматами под свою крышу взял и бабе наводку на наркоту давал? Вот и получил девять граммов выходного пособия.

Хартман прижался к обочине и плавно затормозил.

— Значит так, друг мой. Последняя на сегодня гастроль. Сейчас мы устроим проверку бдительности на спецобъекте ФСБ. Посмотри в бардачке, там для тебя кое-что есть.

Громов открыл крышку. На колени ему выпала открытка с видами гималайских гор. Он на мгновенье задержал взгляд на картинке, сунул открытку на место.

Странно, но готовность врезать Хартману по кадыку и выскочить из машины сама собой улетучилась. Вместо неё внутри образовалась тупая покорность перед тяжкой и неопрятной работой, которую нужно выдюжить и поскорее забыть. А забыть получится, потому что впереди, он не мог сам объяснить себе, почему, ждало исполнение давней мечты, загнанной в самый дальний уголок сознания, откуда он доставал её только, когда был один, и когда было особенно тошно жить.

Достал перчатки и тряпичный свёрток.

— Ножами пользоваться в самом крайнем случае, — произнёс Хартман. — Твоя задача — обездвижить двух человек. Так себе, не бойцы. Можешь нокаутировать, но не до смерти.

— А дальше?

— Тихо уходим. И расходимся в разные стороны.

— Не верю.

— Чему? Что уйдём тихо? — Хартман расхохотался.

Громов на секунду закрыл глаза. Крепко стиснул зубы. На долю секунды вернулась готовность убить. Убить и броситься в бега. Бежать, путая следы, до тех пор, пока не затравят. И не даться живым. Чтобы не уволокли в ту жизнь, где сырые стены, камерная вонь и мерзкий скрежет замков.

И вновь решимость сама собой растаяла.

Перед глазами из мутной дымки возникло видение. Женщина с короткой чёрной стрижкой стояла спиной к нему. Она смотрела на розовые отроги гор, вспоровшие низкое небо. Краски вокруг были неземные, как на полотнах Рериха.

Женщина медленно развернулась, с улыбкой на темных от поцелуев губах протянула ему очищенный мандарин…

Громов с трудом сглотнул комок в горле.

— Идём!

* * *

12:02 (в.м.)

Огнепоклонник

Хартман ладонью прихлопывал по перилам, отбивая такт шагам. Громов шёл следом. В подъезде висела гулкая тишина. Дом был старинный, с пространными лестничными маршами, солидные решётки перил ограждали обширный проем, в который сверху лился дымчатый свет. В столбе света то и дело искорками вспыхивали пылинки. Двери на лестничных клетках были под стать дому — высокие и солидные, с резьбой, выступавшей из-под наслоений краски.

Общее впечатление портило только какое-то совершенно питерское запустение парадного. Да ещё стальные бронебойные двери, установленные жильцами, отгородивший личные евроапартаменты от среднестатистического уровня жизни. Смотрелись они неестественно, как металлокерамика во рту старика.

На вкус Громова, должно было быть либо одно, либо другое. Либо евроремонт сверху донизу, с реставрацией лестницы и арочных окон в подъезде. Либо пусть уж будет совковый коммунальный рай. А здесь прогресс в уровне потребления почему-то застопорился, разбился на отдельные потоки и водоворотики. Как и по всей стране, впрочем. На всех и все сразу денег не хватило, да и не планировалось тратить на всех, а отдельные состоявшиеся и состоятельные свои усилия тратили на то, чтобы ещё дальше уйти в отрыв от общей нищеты, а не вытянуть других за собой.

Они вышли на последний лестничный пролёт.

— В перила вмонтирован «видео-глазок», — прошептал Хартман. — Нас уже ждут.

Он остановился. Переложил кожаный кейс из правой руки в левую.

— Мандражируешь?

Громов зябко передёрнул плечами.

— И правильно делаешь. Не к девкам в гости идём.

Последний пролёт, ведущий к двум квартирам, перегораживала стальная решётка с кодовым замком.

Хартман отдышался и поставил ногу на первую ступеньку.

— Кстати, чему и как тебя учили, интересно знать. Вот скажи, с чего начинается преступление?

— С самооправдания.

— Ответ на твёрдую «тройку». — Хартман пошёл вверх по лестнице. — Самооправдание, типа «у лоха взять не грешно», или «не мы такие, жизнь такая», кроме психологического изврата, имеет ещё и рациональную подоплёку. Самооправдание происходит от ощущения безнаказанности. Заметь, не даёт его, снимая психологическое табу на преступление, а порождено им! Безнаказанность, в свою очередь, происходит от уверенности, что преступление возможно, раз, и возможности уклониться от наказания, два. А что даёт уверенность в безнаказанности?