Штанько угрюмо жевал колбасу, поморщился небрежно:

– У меня и других дел хватает, товарищ полковник! В этом театре двести человек… и почти все заключенные. Они на сцену выходят, а что у них внутри?

– Вот переведут меня с этой стройки, и изничтожите вы их немедленно, – Баранов говорил спокойно, с прищуром глядя прямо в глаза Штанько, достал папиросу и стал неторопливо закуривать, – очень вы скверно к артистам настроены, а их признали лучшим театром во всем Красноярском крае! И дом культуры в Ермаково готов. Лучше, чем в Игарке!

– Дом культуры сдали, а охране жить негде! – Штанько покраснел. – В Игарке свой городской театр был, работали люди много лет! А потом прибыли эти… они, конечно, артисты центральных театров, а для меня они зэки! А те, что тут работали, – честные советские люди! Герои Крайнего Севера! И их, ради вашего арестантского театра, уволили! Очень неприлично получилось, товарищ полковник! По мне, так там половину надо в шахты отправить! Прямо завтра!

– Вы мне это уже раза три говорили, а вот молодому капитану нравится! И в Ермаково, уверен, есть люди, которые вообще никогда театра не видели.

– Конечно, – радостно поддержал полковника Белов.

У Штанько морда стала совсем бурая. На Белова он не смотрел. Закусывал, громко хрустя квашеной капустой.

Тихо поздоровавшись, вошла Николь. Поставила стаканы, заварочный чайник, быстро развернувшись, достала из-за двери большой чайник.

– Осторожно, горячий! – предупредила, мило улыбнувшись. И вышла.

– Вот это официантка у тебя, капитан! – поразился полковник. – Где взял?

– Ссыльная латышка, – неожиданно заинтересованно предположил Штанько.

– Не латышка… еврейка, – не согласился Баранов, – еврейки такие бывают, очень хорошенькие.

– Одна на тыщу! – скривился Штанько. – Лучше наших баб… по всему миру поискать!

Белов напрягся, краской пошел по щекам.

– Разрешите идти?! – голос выдавал Сан Саныча, Баранов это заметил.

– Не обижайтесь, капитан, мы по-доброму. Может, это ваша жена? Извините в таком случае! На красивых женщин всегда обращают внимание – у них доля такая! У меня жена тоже красавица!

В Ермаково пришли в два ночи, поставили баржи, учалились и легли спать. Белов ворочался на своей узкой койке – сна не было ни в одном глазу. И такой уже была третья ночь. Никогда не было так тяжело и непонятно.

Он пытался навести порядок в душе, думал и думал, но только больше запутывался. Все сошлось – радостное, всегда волнующее начало навигации, Николь, которую Габуния привез за три дня до отхода. Пришлось на глазах экипажа увольнять уже принятую на работу матроску, ему было стыдно. Николь оказалась другой, чем он ее помнил, и он уже не знал, хорошо ли, что она у него на борту. Иногда ему так неспокойно становилось от навала мыслей, что он с облегчением думал, как хорошо бы было, если бы на ее месте была любая другая матроска.

Но вечером, когда Баранов положил на нее глаз, Сан Саныч вдруг ощутил, что уже отвечает за нее. Как следует отвечает, как мужик, и что она это чувствует и надеется на его защиту.

Баранов был всесильным хозяином в этих краях, со своей авиацией и флотом, даже со своим театром, человеком, которому сам Сталин подавал руку. Сан Саныч вспоминал орденские планки на кителе Баранова – два ордена Ленина, два Красного Знамени, Красной Звезды, еще какие-то… Баранов спокойно мог забрать у него ссыльную матроску, но его Белов не боялся, в голове невольно возникало сухое лицо старшего лейтенанта Квасова, вместе с трусливыми душевными судорогами возникало. Именно оно и не давало заснуть.

Квасов вызвал Белова на следующий день после приезда Николь. К себе в кабинет, повесткой, которую солдат принес домой, и все это видела Зинаида.

– Ты что, поиграть со мной решил, фраерок?! – Квасов отодвинул бумаги.

Белов нахмурился, он трусил, когда шел, и ждал чего-то неприятного, но опешил от такого напора и все припасенные слова, что за ним не водится никаких преступлений и даже проступков, что Николь он принимает на работу, как и всех, на законных основаниях… все слова вылетели из головы, но вместе с тем и злость стала подниматься. Квасов это увидел.

– Не советую открывать рот! Не советую! – старлей решительно приподнялся над столом. – Сейчас вызову конвой и в наручники закую!

В голове Белова возник выдраенный и покрашенный «Полярный», на котором несколько дней уже были разведены пары. Отвел взгляд.

– Вот это правильно. Теперь поговорим! Я тебя предупреждал про развод?!

Белов чувствовал себя школьником, поднял голову:

– Я и не разводился…

– Это правильно… – старлей замер, что-то соображая. – А что же ты новую матроску взял? Думал потихоньку удрать?!

Белов понял, что информация у Квасова от Зины, и он ничего не знает про Николь, не знает, кто она и откуда, не видел документов, которые выправил Габуния.

– Матроска и матроска, товарищ старший лейтенант, – и Сан Саныч сделал такое лицо, как будто говорил о какой-то шалости: мол, баба, она и есть баба, чего о ней говорить, вон их сколько.

Квасов смотрел недоверчиво. Думал. Потом сел расслабленно, видно какая-то веселая мысль пришла ему в голову. Открыл тумбочку и достал бутылку:

– Ладно, Белов, иди в свое плаванье! – набулькал в стаканы. – Давай! Это хорошо, что ты не дурак! За Сталина!

Белов взял стакан, посмотрел в него и выпил, не особо понимая, что делает.

Следующую ночь он не спал, думал, что все это может значить. Потом еще одну. И вот теперь третью ночь лежал, уставившись в потолок. И чего только не сыпалось на него с этого потолка. Все было криво! Он вытащил ее из Дорофеевского, он отвечал за нее, а был очень мелким человеком. Пил с этой сволочью Квасовым… ухмылялся ему доверительно, про какую-то бабу, каких много. Сан Саныч ненавидел, ненавидел и ненавидел себя. Он был трусом, он не знал, что делать, а она была у него на борту.

В кочегарке загремели створками печей и стали забрасывать уголь, Сан Саныч посмотрел в иллюминатор, было светло, солнце уже не садилось и теперь золотило холодным и нежным утренним светом обрыв впереди «Полярного». На часах было около двух утра. Он оделся, посидел, с тоской оглядывая свою каюту. Подумал, что грош цена этому капитану Белову со всеми его орденами и заслугами. Грош цена! Грач с Фролычем храпели в своих каютах. Вышел, стараясь не греметь, наверх.

Было холодно, фальшборт, крашеная палуба, вся металлическая оснастка были покрыты мелким бисером росы и лужицами от вчерашнего дождя и снега. Небо было чистое, но солнце не грело еще. На берегу, на баржах, которые они вчера привели, начали пошевеливаться. На ближайшей негромко разговаривали часовые, они сидели возле обвисшей палатки на корме, две собаки мирно дремали у ног. Мелкие речные крачки беззвучно, без криков парили в воздухе. Мутная весенняя вода шумным водоворотом вспучивалась из-под борта «Полярного». Все было по-утреннему тихо и мирно. Сан Саныч вдохнул холодного воздуха, уставился в розовато-серую дымку севера. Это была весна, новая его весна и новые надежды. В душе шевельнулось что-то хорошее. Тяжеловато жить, вздохнул Сан Саныч, а хорошо!