И первое здесь: это нетелегенично. По крайней мере, не полностью. У телевизионного тенниса есть свои достоинства, но у этих достоинств есть свои недостатки, и главный – некоторая иллюзия близости. Замедленные повторы, крупные планы и графика – за всеми этими преимуществами зрители даже не понимают, как много теряется при трансляции. И большая часть того, что теряется, – чисто физическое ощущение топового тенниса, чувство скорости, с которой движется мяч и реагируют игроки. Эту потерю легко объяснить. Приоритет телевидения во время розыгрыша – охват всего корта, внятный вид, чтобы зрители видели обоих игроков и общую геометрию игры. Следовательно, телевидение выбирает точку зрения над головой и за одной из задних линий. Вы, зритель, на высоте и смотрите сверху вниз из-за корта. Эта точка зрения, как вам скажет любой студент-художник, ведет к «перспективному сокращению» корта. Реальный же теннис, как ни крути, трехмерный, но изображение на экране телевизора – только 2D. Потерянное (или, скорее, искаженное) на экране измерение – это длина реального корта, двадцать четыре метра между задними линиями; и скорость удара, с которой мяч преодолевает эту длину, на телевидении смазывается, а вживую – страшно наблюдать. Это может звучать абстрактно или преувеличенно – в таком случае извольте посмотреть вживую какой-нибудь профессиональный турнир, особенно на дальних кортах в первых кругах, где можно сидеть в пяти метрах от боковой линии, и прочувствуйте разницу сами. Если вы видели теннис только по телевизору, вы просто не представляете, с какой силой профи бьют по мячу, как быстро он двигается[446], как мало игрокам остается времени на реакцию и как проворно они могут двигаться, вращаться, бить и перегруппировываться. И нет никого быстрее – или, по крайней мере, никого, кто делает это с той же обманчивой легкостью, – чем Роджер Федерер.

Интересно, но то, чего телевидение не может скрыть, так это ум Федерера, ведь зачастую выражением его ума является угол. Федерер способен видеть – или создавать – бреши и углы для победных ударов, которые больше никто не может предвидеть, и телевизионная перспектива идеальна для просмотра и пересмотра этих Моментов Федерера. Труднее по телевизору оценить то, что зрелищные углы и победные удары не берутся из ниоткуда: они обычно готовятся за несколько ударов и зависят столько же от скорости или пласировки coup de grace[447], сколько от манипуляции Федерера позицией оппонента. А для понимания, как и почему Федерер способен управлять другими спортсменами мирового класса, в свою очередь, нужно техническое понимание современной силовой игры с задней линии – обеспечить которое, опять же, телевидение не способно.

Уимблдон странный. Это воистину Мекка игры, собор тенниса; но, находясь там, сохранить соответствующий уровень почитания было бы легче, если бы турнир не стремился навязчиво напоминать, что это собор тенниса. Причем с любопытной смесью тяжеловесного самолюбования и неудержимого самовозвышения и самобрендирования. Почти как в кабинете заслуженного лица, где стены увешаны всеми, какие он только получил в жизни, табличками, дипломами и грамотами, и каждый раз, заходя, приходится смотреть на стену и что-нибудь говорить, выражая свое восхищение. Стены Уимблдона – вдоль почти всех крупных коридоров и проходов – покрыты плакатами и табличками с фотографиями прошлых чемпионов, списками интересных фактов о Уимблдоне, историческими данными и проч. Кое-что из этого интересно, кое-что – попросту странно. Например, в Уимблдонском музее лаун-тенниса есть коллекция всевозможных видов ракеток, которыми здесь пользовались на протяжении десятилетий, и одна из множества табличек в коридоре Миллениум-билдинг[448] снабжает экспонат снимками и дидактическим текстом – чем-то вроде истории ракетки. Вот – sic – кульминационная концовка этого текста: «Современные облегченные рамы из передовых материалов, таких как графит, бор, титан и керамика, с увеличенными головами среднего размера (220–230 квадратных сантиметров) и большого размера (280 квадратных сантиметров) целиком преобразили характер игры. Сегодня доминируют сильно бьющие игроки с мощной верхней подкруткой. Игроки в стиле серв-энд-воллей и те, кто полагается на тонкость и точность, практически исчезли».

Кажется по меньшей мере странным, что такой диагноз продолжает висеть у всех на виду на четвертый год владычества Федерера в Уимблдоне, ведь этот швейцарец привнес в мужской теннис точность и тонкость, невиданные (как минимум) со времен зенита Макинроя. Но эта табличка – просто показатель силы догмы. Почти двадцать лет партийная линия заключалась в том, что определенные усовершенствования в технологии ракеток, в подготовке и силовой тренировке превратили профессиональный теннис из игры, основанной на проворности и элегантности, в игру атлетизма и брутальной силы. И как этиология сегодняшней силовой игры на задней линии эта линия в целом верна. Сегодняшние профи действительно заметно больше, сильнее и лучше подготовлены[449], а ракетки из высокотехнологических композитов правда повысили скорость и вращение. Потому-то вопрос, как в мужском туре доминирует совершенная элегантность Роджера Федерера, вызывает массовое догматическое смятение.

Есть три способа рационально объяснить взлет Федерера. Один затрагивает мистику и метафизику и, по-моему, ближе всех к истине. Остальные больше опираются на технические стороны и подходят для хорошей статьи.

Метафизическое объяснение: Роджер Федерер из тех редких сверхъестественных спортсменов, которые как будто освобождены, хотя бы частично, от действия некоторых законов физики. Среди хороших аналогий здесь Майкл Джордан[450], который не только нечеловечески высоко прыгал, но даже зависал на миг-другой дольше, чем позволяет гравитация, и Мухаммед Али, который реально «парил» над рингом и наносил два-три джеба за время для одного. Со времен 1960-х, наверное, наберется еще полдесятка примеров. И Роджер Федерер – из этого типа, типа людей, которых можно назвать гениями, или мутантами, или аватарами. Он никогда не торопится и не теряет равновесия. У него приближающийся мяч висит на долю секунды дольше, чем положено. Его движения скорее гибкие, чем атлетичные. Как Али, Джордан, Марадона и Гретцки, он кажется одновременно и более, и менее материальным, чем его соперники. Во всем белом (этим требованием к форме Уимблдон до сих пор упивается безнаказанно) он особенно похож на то, чем вполне может (как мне думается) являться: существо из плоти и одновременно каким-то образом из света.

В том, что мяч услужливо зависает при замедлении, словно подчиняясь воле швейцарца, есть реальная метафизическая истина. Как и в следующем случае. После полуфинала 7 июля, где Федерер уничтожил Йонаса Бьоркмана – не просто победил, а уничтожил, – и сразу перед обязательной послематчевой конференцией, где Бьоркман, друг Федерера, говорит, что ему очень приятно «побывать на лучшем месте на корте», чтобы видеть, как швейцарец