берегу начиналась территория, занятая противником. На ней не наблюдалось ни малейшего движения, все казалось застывшим и серым. Идущая в восточном направлении в сторону Коренево дорога была абсолютно пуста.

Мы решили заехать в город и еще раз осмотреть достопримечательности Рыльска. Наше внимание привлекла большая церковь с красивыми куполами. Внутри она была белого цвета, оконные стекла отсутствовали, а на стенах просматривались старинные не очень симпатичные рисунки. Церковная утварь, обрывки ковров, книги, лампы и алтарь носили следы недавнего использования. Нам не встретилось ни одного человека, поэтому не удалось выяснить, когда здесь в последний раз проходило богослужение. Не получилось также расспросить о рыльском святом.

Мы вновь вскочили в седла и поскакали в Дурово. Дорога поднималась в гору, еще раз открывая вид на весь город. Купола церквей переливались под яркими лучами весеннего солнца. Снова показалась широкая гладь реки Сейм, а слева от нее устье также разлившейся речки Рыло, давшей название городу. Судя по длине моста, эта речка обычно имела небольшую ширину. Но сейчас она залила всю пойму и превратила территорию, примыкавшую к Пригородной Слободке, в большое озеро, посреди которого, словно небесный Иерусалим, возвышался монастырь. Оба уже описанных мной монастыря так и задумывались при их возведении, чтобы служить островками благодати, покоя, созерцания, мира, искусства и процветания посреди бесконечной пустыни, а также ориентирами для богомольных варваров.

Внутри монастырской территории виднелись небольшие домики, возможно, кельи добровольных затворников, с небольшими зарешеченными оконцами, через которые им подавалась еда. Но отсюда, со стороны, толпы богомольцев могли только восхищаться золотыми куполами и башнями, и можно себе представить, как наворачивались слезы на их глаза, когда они видели эти небесные твердыни, перед вратами которых была разбита пестрая ярмарка с мишурой, медовухой и сладостями.

Интересно, как давно погас этот источник жертвенной силы христианства? Сколько десятилетий или даже столетий длился откат нации от его духа, чтобы после небольшого сопротивления воцарился большевизм как новая религия? Что случилось с русской идеей богосыновства, где братство бедных объединялось во Христе в духе отречения? У нас тоже наблюдалось брожение умов, вызванное апелляцией к инстинктам человека, породившее полчище неудачников и приверженцев теории расового превосходства. Однако у наших людей имелся глубоко скрытый страх перед Богом. Это можно сравнить со свистом хозяина, подзывающего свою одичавшую собаку, у которой при этом звуке возникает боязнь перед ним.

Для русских характерно стремление к послушанию. Они охотно прислушиваются к слову! И если Шпенглер утверждает, что они являются наследниками и хранителями будущего для христианства, что за хлесткими наносными словами они слышат истинный глас Божий, что большевизм возник всего несколько лет назад и скоро исчезнет, то на это следует возразить следующее: при большевизме выросло уже целое поколение, а его представители поставили перед народом широкий занавес без единой щелочки, через который не проникают западные понятия о благоразумии и мудрости[167].

У русских свой мир! Их жизнь протекает так же, как и наша, между раем и адом. Но рай не предназначен для тех, кто отрицает возможность воскрешения из мертвых. Для таких людей остается только небытие.

– Давайте пойдем рысью, – предложил де ла Валле.

С одной стороны дороги раскинулся сосновый лес, а с другой лежали пахотные поля. И если б не большие лужи, то скакать по песчаному грунту было бы одно удовольствие. Через час мы прибыли на командный пункт дивизии.

Генерал был занят, и де ла Валле попросил доложить о себе начальнику штаба подполковнику Шульце. Подполковник, родом из Берлина, выглядел лет на 50, хотя на самом деле ему только-только стукнуло 30. Он ежедневно выпивал по бутылке коньяка и, судя по его словам и манере поведения, пропил все мозги, рассматривая войну как ремесло.

Разговор между господином де ла Валле и господином Шульце проходил в рамках приличия, хотя эти двое терпеть не могли друг друга. За внешним тактом скрывались ехидство и ирония. И если мой командир являлся воплощением вежливости, свойственной прусскому крупному землевладельцу, то Шульце излучал холод.

В самом начале де ла Валле вручил начальнику оперативного отдела бутылку первоклассного французского коньяка. И поскольку никто из них не хотел выказать себя слабаком, то ее немедленно открыли. Оба подполковника закурили бразильские сигары и, смакуя коньяк, вежливо отказывались от кофе, который периодически предлагал денщик.

Светская беседа крутилась вокруг да около главного вопроса, суть которого сводилась к следующему: где генерал и какие вопросы рассматривает военно-полевой суд? Слышались и упреки по поводу неумелого командования при ведении боевых действий под Нижними Деревеньками, Конопляновкой и еще какими-то труднопроизносимыми населенными пунктами, где нас постигла неудача и мы потеряли много людей. Поэтому, как я понял, де ла Валле и хотел разузнать, в отношении кого выносились самые суровые приговоры. Но Шульце отделывался отговорками, ходя вокруг да около, словно кот, и, почесывая лысую голову, сухо говорил, что сам толком ничего не знает.

– Тогда я пойду к Шпрехту! – заявил де ла Валле.

Шпрехт являлся военным судьей.

– Ну что вы! – сказал Шульце. – Зачем куда-то ходить? Здесь же удобнее. Подождите, сейчас я его вызову.

– Благодарю вас, не надо. Я сам пойду к нему в канцелярию, тем более что все акты и дела находятся там.

Военному судье доктору Шпрехту стукнуло уже 40 лет. В выражении его усталого лица крылось что-то дьявольское. Мне показалось, что я вижу самого Сатану с всклокоченными волосами и бледными впалыми щеками. В его речи чувствовался саксонский диалект, который де ла Валле не переносил. Ранее у меня была возможность удостовериться в этом, и я начал опасаться, что разговор не получится.

Командир угостил судью сигарой, тот взял ее, чиркнул спичкой и долго держал ее в своих прокуренных желтых пальцах, ожидая, пока я доставал из своего портсигара сигарету. Руки у Шпрехта дрожали, чувствовалось, что он сильно нервничал. Выпустив дым, военный судья начал сетовать на то, что у нашей дивизии наибольшие показатели по числу приговоров.

– Меня это сильно огорчает, я чувствую себя мясником, – заявил он.

– А в чем причины столь высоких показателей?

– Причины? – переспросил Шпрехт и пустился в пространные рассуждения, излагая то, что и так было нам известно.

Личный состав дивизии избаловался долгим пребыванием во Франции. У него снизилось стремление добросовестно выполнять служебные обязанности, серьезные приказы стали восприниматься и, соответственно, исполняться легкомысленно. У людей появилось отвращение к работе, ощущение, что они имеют право на комфорт, привычка жить в хороших, можно даже сказать, шикарных условиях. Сюда же следует отнести ослабление дистанции между офицерами и их подчиненными, панибратство, возникшее во Франции, где офицеры