Братья живут «по совести» и потому оказываются нередко в эпицентре конфликтов. Эта жизнь «не по лжи» представляется Грассу достойной подражания. Он вспоминает эпизоды своей юности, когда жить по совести было невозможно. Он, как и подавляющее большинство сверстников, не очень-то задумывался над этим, а позднее не уставал корить себя, что в свое время «не задавал вопросов». Вспоминает он и страницы своей зрелой жизни, например участие в предвыборных кампаниях в поддержку Вилли Брандта, и более поздние эпизоды, в частности падение Берлинской стены, начавшееся объединение Германии, о котором он мечтал, но которое тем не менее оставило у него горький осадок. И всякий раз он мысленно обращается к братьям Гримм и как бы ищет у них моральную поддержку.

В отличие от Грасса, вложившего в политическую и публицистическую деятельность немало душевных сил, Якобу Гримму «всякая политика кажется отвратительной на вкус». Он ведет себя как гражданин, но не хочет быть ни «либералом» (хотя, по существу, оба брата были именно либералами), ни «конституционалистом», не желает быть ни «за», ни «против», не намерен принадлежать ни к какой партии. Его стихия — это слова, словоупотребление великих поэтов. Старые слова он именует «языковыми памятниками». Его главный долг, если можно так выразиться, лексико-грамматический, филологический. Вот почему сделанное Гриммам предложение создать словарь Грасс считает «звездным часом книгоиздания».

Грасс и собственное творчество ставит в некую опосредованную связь с творениями братьев Гримм. Он вспоминает романтиков Ахима фон Арнима и Клеменса Брентано с их «Волшебным рогом мальчика», сборником старинных народных песен, над которым потрудились и Гриммы, и соотносит свои книги с этим известнейшим образцом немецкой романтической традиции: в романе «Палтус» подробно пересказывается история возникновения «Волшебного рога». Упоминается в данном контексте и сказка «О рыбаке и его жене», которая обыгрывается в романе Грасса в связи с проблемой отношений полов, меняющейся роли мужчины и женщины в истории человечества, феминистской борьбы и т. д.

Любое слово из гриммовского «Словаря» становится для Грасса зацепкой, игровым поводом, чтобы перенестись из минувшего в день сегодняшний и откликнуться на его события. Так, слово «узел» немедленно вызывает ассоциации с историей повешенного иракского диктатора Саддама Хуссейна.

Для Грасса Саддам — конечно же монстр, как и любой кровавый деспот. Но виновными, с его точки зрения, являются и те, кто, «служа нефтяному бизнесу», пожимал ему руку, снабжал его оружием всех калибров, да еще и ядовитым газом и другими поражающими химическими средствами, чтобы он мог победить «врага-соседа», который для него был воплощением зла. Правда, Грасс не упоминает, что «враг-сосед» вел себя не менее ужасно, выставляя в первые боевые ряды детей, которые тем самым приносились в жертву. Его больше заботит, что «мы», то есть, по-видимому, западный мир, «во имя свободы удовлетворились одним повешенным», поскольку «мы» в принципе против смертной казни. Но «мы» страшно испугались, когда вскоре после исполнения приговора повесились несколько детей. Это были дети из разных стран, но все они последовали «за своим идолом». И снова Грасс не упоминает выставленных в авангард боевых действий и убитых в боях с иракцами иранских детей, науськанных властителями на «врага-соседа». Сложная, однако, материя… Но ощущения, что Грасс в ней до конца разобрался, не возникает.

Всё проще, когда он снова и снова воображал себя сидящим на скамейке Берлинского зоопарка рядом с Якобом, который так любил гулять по тамошним аллеям. Иногда, ввиду молчания собеседника, Грасс что-то пытался ему внушить, в чем-то убедить, ободрял его, говоря о значимости начатого братьями и не завершенного ими «Словаря». Но увы: «Мой сосед по скамейке не реагировал. Он сидел, демонстрируя запечатленный в меди Людвигом Эмилем (третьим из братьев Гримм, известным художником. — И. М.) красивый профиль». И только когда Грасс мимоходом упомянул, что Хильдебрандт (работавший над словарем еще при жизни Якоба и потом после его смерти. — И. М.) не ограничивается цитатами из Шиллера и Гёте, а цитирует и современников, «даже Генриха Гейне», ему показалось, что на лице его соседа «отразился страх. Но сразу после этого выяснилось, что я сижу один, хотя и не переставая что-то бормотать».

Якоб с самого начала против того, чтобы в словарь вносились высказывания «современных», вроде Гейне или Гуцкова, и вообще кого-либо из «Молодой Германии», этого предреволюционного интеллектуального литературного течения. Карл Гуцков был восторженным сторонником Июльской революции 1830 года во Франции. В 1835 году германский бундестаг запретил «младогерманцам» печататься. Вильгельм Гримм и вовсе считал их «бандой». Иначе говоря, образы братьев отнюдь не однозначно «розовые» даже в доброжелательной грассовской интерпретации, они полны противоречий, и автор, высоко ценя обоих, не склонен был их идеализировать. Но они очень важны для него как люди, как ученые и литераторы, в известном смысле как образцы для подражания.

Для братьев написание словаря — не просто увлекательная, захватывающая работа, она еще позволяет сохранить «независимость от любой государственной службы». Но они могут вести себя и как «деловые люди», упрямо выторговывая у издателя более высокое денежное содержание. Грасс признавался, что это как-то не вязалось с его представлениями: «деловой тон не оставляет места для очаровательных выражений и поэтической стихии, которые столь характерны для их писем». Грасс называл это «странным поведением», ведь он представлял себе младшего Гримма, Якоба, как «мягкого, мечтательного» человека, чьи слова «шли от сердца». Такой прагматизм кажется ему удивительным, плохо сочетающимся с его представлениями о братьях.

Но все же главное в их характерах и внутреннем мире — это преданность и верность немецкой литературе и немецкому слову. Братья признаются, что лучшим в их жизни были «труд и старание». Грасс разделял эту точку зрения. Он и сам, уже оставивший позади свой восьмидесятилетний юбилей, говорил о неиссякающей жажде работы, о стремлении продолжать писать.

Каждая буква, на которую начинается какое-то слово, вносимое в словарь, и каждое слово, щедро окруженное литературными цитатами, вызывали у Грасса переклички с современностью и его собственной жизнью. Например, слово «война». Уже упомянутый сотрудник Гриммов Рудольф Хильдебрандт через два года после основания германского рейха восторженно пишет в одном из томов, что «государственное и военное искусство и смелость, наконец», помогли «больному и искривленному древу нации» снова обрести «пространство, свет и воздух». Эти слова более чем смущали Грасса: «Едва ли такое могло бы выйти из-под пера Якоба. Или всё же могло? Неужели братья Гримм так увлеклись бы любовью к отечеству, в которой многократно всех заверяли, что стали бы славить войны, начавшиеся вскоре после основания рейха, которые по воле Бисмарка велись против Дании, Австрии и Франции?»

Грасс признавался: «Я не знаю ответа», — но само слово «война» не оставляло его в покое. Слишком многое связано с этим словом в истории Германии, мира и в его личной судьбе. Он приводит многочисленные словосочетания и фразеологические обороты, раскрывающие значение этого понятия в прошлом и настоящем. Можно натравливать друг на друга людей и страны, чтобы они вступали в войну, ее можно развязать и спровоцировать, как это нередко бывало в истории и современности. Бывают войны религиозные, захватнические и оборонительные и пр. Если не хватает внешних врагов, заменой становятся войны гражданские. Такую войну нетрудно начать, раскалывая общество изнутри и внушая страх перед угрозой, идущей извне, даже если она мнимая. Войны происходили и происходят — в разные времена и в разных точках земного шара. И всегда выискивались люди, находившие им оправдание. Нельзя также забывать, что «маленькая пограничная война может привести к войне мировой». «Война забирает лучших» — и об этом следует помнить. Не остается не процитированным и Клаузевиц с его знаменитой формулой, согласно которой «война — это продолжение политики другими средствами».