Грасс замечал: он вынужден опустить многое, что в гриммовском словаре относится к слову «война». Но непременно хотел хотя бы коротко коснуться той войны, которая «научила его страху», то есть развязанной нацизмом Второй мировой. А потом перейти к войнам, которые и сегодня никак не желают кончаться, из-за чего получается, что мир все еще остается временем между войнами. Он вспоминал, что в той страшной войне, которую навязали народам Гитлер и его окружение, он, Грасс, «выжил случайно». Но вскоре началась холодная война, сопровождавшаяся «горячей войной» в Корее. В этот устрашающий перечень он включал и войны на Ближнем Востоке, которые всякий раз усиливают градус взаимной ненависти в этом регионе. Не менее взволновала его и война на территории бывшей Югославии.

Перед лицом войн, не желающих кончаться, как ему не вспомнить барочных поэтов, свидетелей Тридцатилетней войны, горестно оплакавших жертвы и разруху, — Грифиуса, Опица, Даха и других, которым он посвятил повесть «Встреча в Тельгте». Эти поэты близки Грассу. Их не упустили из виду и братья Гримм, составляя свой «Словарь».

В тексте книги мы не раз встретим сравнение Гриммов с Чарлзом Дарвином: братья, блуждающие в дебрях истории языка и выявляющие лексические связи и изменения на протяжении эпох, напоминают Грассу английского исследователя, который, вернувшись в Англию из своих путешествий, анализирует собранные им образцы для доказательства эволюционного происхождения видов. Так и Гриммы «перелопачивают» историческую словесную массу, дабы установить, что из чего происходит и как функционируют законы развития языка. Составляя концепцию «Словаря» и опираясь на историю и литературу, они думают о современном им живом языке «от Лютера до Гёте».

Изучая переписку братьев, пока они вынужденно живут в разных географических точках, Грасс обращал внимание на то, как в письмах Вильгельма возникает картина «нравственного падения» в Гёттингенском университете, где царят «услужливые тихони» и «полные ненависти сплетники». Так, жена некоего придворного советника рассказывает всем, что братья Гримм «втихую оплачиваются из Франции», — это, по мнению Гриммов, «классическая подлость». И, добавим, очень живучая: попытки скомпрометировать достойных людей утверждением, что они за свою деятельность получают деньги от «вражеских сил» из-за границы и потому должны считаться «вражескими агентами», возникают снова и снова — вплоть до наших дней.

Воображаемые диалоги Грасса то с одним, то с другим братом по естественным причинам ни к чему не ведут. Он признавал, что братья «не откликаются» на его, как правило, взволнованные и эмоциональные рассказы. Так, попытка рассказать Якобу о знаменитом письме Клауса Манна, написанном из эмиграции оставшемуся при фашизме в Германии Готфриду Бенну и об «ужасном его ответе», увы, не вызывает реакции собеседника. Грассу так и не удается отвлечь его от собственных мыслей, а так хотелось бы узнать его мнение. То же происходит, когда он упоминает свою открытую переписку с чешским писателем Павлом Когоутом в 1968 году, когда «Пражская весна породила некоторые надежды», или о таком же обмене письмами с японским писателем Кэндзабуро Оэ, где они пытались сопоставить и осмыслить «полную вины военную историю» своих стран.

«Словарь немецкого языка» создается долго: от одной буквы к другой минует чуть ли не целое столетие, сменяются поколения филологов, участвующих в работе. Пока готовится «Словарь», в Германии и мире происходят разные события, больше пугающего свойства. Много абсурдного — не только в процессе работы над томами после смерти Гриммов, еще больше в самой исторической реальности. Две охватившие мир войны в XX веке изменили почти всё и, тем не менее, по мысли Грасса, «изменили недостаточно». Исчезла империя Бисмарка, но оставила на своих местах чиновников; потерпела крах революция в Германии; «жалким образом погибла Веймарская республика». «Ужасы тысячелетнего рейха хоть и длились всего двенадцать лет, но остаются ощутимыми и сегодня».

Из обломков рейха «вылупились два германских государства», которые «хотели быть очень не похожими друг на друга». И объединяло их, по ироническому замечанию Грасса, лишь то, что в обоих государствах находились «тихие», «бесшумные» люди, продолжавшие трудиться над гриммовским «Словарем». И только шелест страниц сопровождал их деятельность — несмотря на грохот и ужас бесконечных военных сражений. Так «Словарь немецкого языка» братьев Гримм превращается в мощную метафору истории, уходящих и сменяющих одна другую эпох, отнюдь не бесшумно утекающего времени.

И снова, как на протяжении всей книги, Грасс перешагивает из одного исторического пласта в другой. Том, содержащий слова на букву «К», вызывает в его памяти некое имя: не императора, полководца или «репрезентанта» политической, общественной или культурной жизни Германии, а полицейского Курраса, убившего студента Бенно Онезорга, случайно оказавшегося в толпе демонстрантов, протестовавших против приезда в Западный Берлин иранского шаха. С этого убийства и началось, собственно, мощное студенческое движение в западной части Германии и Берлина.

Дом Грасса, как мы уже упоминали, пытались поджечь — правые радикалы не могли ему простить выступлений в поддержку Вилли Брандта. В результате западноберлинская полиция прислала в его дом охрану, молодых полицейских — как-никак там находились дети. Спустя много лет на одном из предвыборных мероприятий к Грассу подошел человек в штатском и напомнил ему, как в свое время был среди полицейских, дежуривших в его доме. После убийства Бенно Онезорга он, по его признанию, не мог оставаться среди тех, кто терпел и выгораживал Курраса. Ему стало противно наблюдать, как коллеги перед судом «единогласно спасают убийцу своими лживыми свидетельскими показаниями». «Это был вопрос совести», — добавил он. «Совесть» ему дорого обошлась — он лишился работы, зарплаты и будущей пенсии государственного служащего.

Грасс ловил себя на мысли, что хотел бы из «западноберлинского болота» 1967 года перенестись в зоопарк XIX века и встретить там хотя бы одного из братьев Гримм. Но «настоящее снова и снова нагоняет» его, не дает укрыться. «У меня вызывает боль и отвращение моя страна, чей язык я нежно люблю», — признавался Грасс. Признание, на которое решится не каждый.

Стремясь вырваться из современного «болота», Грасс частенько устраивал себе воображаемые встречи с братьями Гримм. Иногда они не уклонялись от диалога, «выслушивали болтовню о берлинском обществе», вставляя пикантные подробности из своего времени, с интересом узнавали о распространении их сказок по всему свету и миллионных тиражах. Даже менее общительный и мрачноватый Вильгельм улыбался, явно радуясь услышанному.

В ткань книги вплетены стихи Грасса, которые обобщают или конкретизируют события и эпизоды прошлого и настоящего, комментируют всё, рассказанное прозой. Порой его стихи — это вариации на темы гриммовских сказок с известными персонажами. Возможно, автор читал их своим воображаемым соседям по скамейке в Берлинском зоопарке. А может быть, их ответные слова лишь мерещились автору или это просто ворковали голуби вокруг старых памятников.

В годы нацизма издательство Хирцеля, который в свое время задумал и поручил Гриммам создание словаря и честно, с энтузиазмом выполнял свою часть работы, было «аризировано», иначе говоря, отнято у потомков издателя и передано «чистокровным арийцам». В этой связи — да и раньше тоже — Грасс неоднократно возвращался к проблеме антисемитизма в Германии, в котором позорным образом отметились многие крупные писательские имена разных столетий. Во всяком случае, «все ученые издатели, работавшие под эгидой Академии, должны были представить доказательства своего арийского происхождения».