Здание лейпцигского издательства, Кёнигштрассе, 2, сгорело во время бомбардировки города 4 декабря 1943 года. Оно выгорело полностью, а вместе с ним все книги и материалы, в том числе с корректорской правкой братьев Гримм (как в свое время писательский Манифест во время встречи в Тельгте). Обобщая историю сгоревших материалов в стихотворении, Грасс писал о том, что тогда, если воспользоваться выражением Шпенглера, не просто «закатилась», а «пропала Европа». Но не пропали «слова братьев Гримм», не пропал их «Словарь немецкого языка», переживший не одну войну. Как сказал бы уже не немецкий мыслитель Шпенглер, а русский писатель Булгаков: «Рукописи не горят».

«Всегда речь шла о словах… С одной стороны, они рождали смысл, с другой — были пригодны, чтобы создавать бессмыслицу… Иногда крошечные обломки истины погребены под лавинами слов… В словесном споре рождаются ругательства, проклятия, заклинания, иногда возникают чудеса. Так и в Берлинском зоопарке, где я снова и снова жду встречи с Гриммами». И долго-долго в ушах Гюнтера Грасса звучали и не умолкали «слова братьев Гримм». Это и есть «объяснение в любви».

Я написала не обо всём. За пределами рассмотрения осталось то, что казалось мне менее интересным, например толстый роман «Широкое поле», за чтением которого, признаюсь, я скучала. Это, пожалуй, единственное крупное сочинение Грасса, о котором мне не захотелось писать (по принципу: все жанры хороши, кроме скучного). Возможно, следовало посвятить больше места лирике и ранним абсурдистским пьесам, но тут сыграли роль формально-логические моменты. Начав с подробного жизнеописания, содержащегося в мемуарном романе «Луковица памяти», я прямехонько уперлась в «Жестяной барабан» — по сию пору главное и самое замечательное произведение Грасса. Ну а потом следовало перейти к двум другим частям «Данцигской трилогии» и т. д.

Когда я работала над этой книгой, в средствах массовой информации появилось потрясшее многих сообщение. В апреле 2012 года Гюнтер Грасс опубликовал стихотворение, которое называлось «Что должно быть сказано». Чего угодно можно было ожидать от нобелевского лауреата, но только не такого текста.

Я впервые за многие годы увидела по каналу Евроньюс Грасса. Сопровождающий его появление на экране комментарий был примерно такой: Грасс написал стихотворение, воспринятое как антисемитское. Было также упомянуто, что он не так давно (а мы знаем, что это было в 2006 году в «Луковице памяти») признался, что служил в войсках СС.

На телеэкране Грасс, «состарившийся и пишущий последними чернилами», как он характеризовал себя в своем стихотворении, совершенно не был похож на дряхлого немощного старика. Выглядел он просто отлично. Дать ему его 84 года было невозможно. Его снимало сразу несколько телекамер, он держался очень уверенно — для него такие вещи, как кино- или телесъемки, дело привычное.

Глядя прямо в телекамеру, он демонстративно медленно закуривал трубку, делал всё не спеша и со значением, давая кому-то из тележурналистов автограф. Потом поднялся с кресла и пошел лицом на камеру, с абсолютно бесстрастным выражением, призванным подчеркнуть, что происходящее его мало волнует. За долгую творческую жизнь, особенно учитывая количество скандалов, возникавших вокруг его произведений и заявлений, он привык к вниманию журналистов. Он был человек публичный и достаточно хладнокровный.

Сочинение это лишь условно можно назвать стихотворением, даже ритмизованной прозой, утверждали немецкие критики. Но дело не в литературном качестве грассовского опуса, созданного «последними чернилами», словно последними каплями крови (такой метафорический намек прочитывается в этом образе «последних чернил»).

Так о чем же всё-таки это стихотворение? Грасс упрекал себя, что слишком долго умалчивал нечто очевидное: некая страна утверждает за собой право на первый удар, который способен уничтожить иранский народ. Но теперь он больше не может молчать и говорит то, «что должно быть сказано»: Израиль угрожает Ирану!

Подавляющее большинство немецких политиков, епископов церкви и литературных критиков выразили свое возмущение этим сочинением, в котором всё перевернуто с ног на голову. Историки считают, что желание Грасса «выговориться» связано с его долгим «молчанием о службе в частях СС».

Знаменитый поэт и певец Вольф Бирман с горечью заметил, что неонацисты в Германии теперь раскроют объятия Грассу, «прижмут его к сердцу». Известная противница нацизма Беата Кларсфельд, в свое время публично давшая пощечину канцлеру Кизингеру, который, как выяснилось, был членом нацистской партии, сравнила Грасса с Гитлером.

Епископ евангелической церкви Маркус Дроге упрекал Грасса в том, что он перепутал причину и следствие: «Под угрозой находится право на существование не Ирана, а Израиля. Лишать государство права на существование сравнимо с угрозой убийства». Можно критиковать политику Израиля, «но только признав его право на существование». А президент Ирана снова и снова заявляет, что Израиль, как раковая опухоль, должен быть стерт с лица земли…

«Шпигель» отозвался статьей Георга Дица: «Само название стихотворения какое-то нагловатое. Грасс ведет себя так, словно стоит перед командой готовых стрелять в него карателей, разорвав рубаху на груди, чтобы бросить в глаза мерзкому миру свою правду. Это та же история, что с Мартином Вальзером. Просто дух захватывает, когда видишь, с какой наглостью люди этого поколения, которым сегодня за восемьдесят, умудряются путать причину со следствием. “Мы жертвы, нам не дают сказать, что мы думаем”, — утверждают они и тем самым переносят вину на тех, кто реально был жертвой».

Георг Диц напомнил об истории с Мартином Вальзером, о которой стоит рассказать подробнее.

Вальзер — автор известных романов, становившихся бестселлерами. Побывав в свое время на Освенцимском процессе, где судили нацистских преступников, он возмутился тем, что к ответственности привлекались главным образом «пешки». Его эссе «Наш Освенцим» вызвало огромный отклик. Писатель считал, что Освенцим отражает вину не только мелких надзирателей, но прежде всего немецкого государства и общества.

«Освенцим — великогерманское предприятие, — писал Вальзер. — В каждом — частица той причины, которой обусловлен Освенцим. И каждый должен найти в себе эту частицу. Причем для этого не обязательно побывать эсэсовцем».

После Освенцимского процесса миллионы немцев стали задумываться и разбираться с комплексом проблем, связанных с нацистскими преступлениями, и, надо заметить, давалось это им весьма болезненно.

В определенном смысле студенческий бунт 1968 года был бы немыслим без жесткого и горького обвинения тогдашнему поколению отцов, воевавших на фронте или бывших «просто попутчиками» нацизма. Не случайно журнал «Штерн» в конце 1990-х годов крупным шрифтом напечатал фразу: «Немцы и их прошлое — это история, состоящая из забвения, высокомерия и неспособности скорбеть».

Но через три с небольшим десятилетия после эссе «Наш Освенцим» Вальзер «устал» от чувства вины. Стал воспринимать как оскорбления напоминания о вине и ответственности. Мартин Вальзер 11 октября 1998 года, удостоенный ежегодной премии Немецкой книготорговли, возмутился необходимостью «постоянной демонстрации нашего позора» — то есть воспоминаний о преступлениях третьего рейха.