Глава вторая

«Ну, теперь поехали…» — тихо, почти шепотом сказал Габриэл Кикнавелидзе, садясь за руль и осторожно прикрывая дверцу кабины грузовика.

Нет, я ошибся.

Он только подумал это, а вслух сказать не решился, потому что наверняка знал: лежавшие в кузове большие винные кувшины тут же подхватили бы его слова. Габриэл мысленно благословил себя в путь, и грузовик медленно двинулся с места. Он выехал из Херги поздно.

В кузове машины в сене лежали шестипудовые глиняные кувшины для вина. Это из-за них Габриэл задержался в Херге, боясь, что в Хемагали его засмеют при виде огромных пустых кувшинов.

И в самом деле, было над чем смеяться: сам неимущий, виноградника у него и в помине нет, и вдруг эти кувшины!

Но у Габриэла свои планы. Сначала он привезет их домой, найдет для них хорошее место где-нибудь в углу двора, а потом…

Когда он миновал Мотехили и дорога пошла вдоль Сатевелы, он остановил машину, выключив фары, вышел из кабины и присел на большом камне на самом берегу реки. Опустив руки в воду, он тихо сказал:

— Здравствуй, Сатевела!

Холодная вода показалась ему приятной, и, засучив рукава, он до локтей погрузил в нее руки. Потом он опустил голову и прислушался. В этом месте Сатевела течет бесшумно, и, конечно, она слышала слова приветствия, но не ответила.

— Ты на меня сердишься, Сатевела?

Сатевела вздохнула, и Габриэлу почудилось, что она что-то сказала, но это не было «здравствуй»…

— Я понимаю, почему ты не здороваешься со мной, — вдруг облегченно сказал Габриэл. — Ты же здесь не моя! Я в этих местах никогда не купался и рыбу тоже не ловил… Ни эти плакучие ивы, ни большой камень не знают меня… Здесь ты принадлежишь другому, Сатевела! Твои хозяева — жители Нигвзиани, это их право рыбачить и купаться здесь. Разве я должен был удивляться, что ты не приняла меня? Меня знает хемагальская Сатевела, та, которая течет у мельницы Абесалома Кикнавелидзе… Там она моя… а перед тобой, нигвзианская Сатевела, я извиняюсь… Я уверен, ты простишь меня, и поэтому уезжаю от тебя со спокойным сердцем, — примирительно сказал Габриэл и, вытерев о рубашку руки, встал.

И опять я ошибся.

Ни слова не произнес задумавшийся Габриэл, глядя на медленно несущую свои воды реку и словно прислушиваясь к чему-то, потом помахал ей на прощанье рукой и вернулся к машине. Осторожно закрыв дверцу, он медленно поехал берегом.

«Нет ничего удивительного в том, что нигвзианская Сатевела не узнала меня! Еще хорошо, что она сдержалась и не отругала меня! Что бы я ей ответил, если бы она вдруг спросила меня, кто я такой? Что я много раз проезжал мимо? Да сколько людей делают это каждый день! А разве я сам знаю всех, кто может проехать мимо моих ворот? И все-таки мне стало обидно: как же случилось, что мать не узнала своего сына?»

Он остановил машину и, выйдя из кабины, огляделся.

«Сейчас деревня спит. Спят Чапичадзе, спят и приехавшие жить в Хемагали недавно, ведь в деревнях ложатся рано, а встают ни свет ни заря. Да я и сам, когда жил в Хемагали, укладывался в постель как можно раньше и поднимался с петухами. А сейчас уже ночь на дворе, а я еще в пути с этими злополучными кувшинами… Хорошо, что Гуласпир Чапичадзе не увидит меня, а то уж он-то отвел бы душу, посмеялся бы надо мной… Вот я в феврале посажу двухгодичные саженцы и на будущий год приглашу тебя на сбор винограда. Что ты тогда скажешь, Гуласпир Чапичадзе? Тоже будешь надо мной смеяться? То-то же! Вот мы и сравним чапичадзевское «цоликаури» и кикнавелидзевскую «цицку». Да, твое вино и мое! Разве ты верил мне, когда я говорил, что в наших местах цицка вызревает лучше и сахара в ней больше, чем в другом винограде? Нет, где уж там. Ты тогда плясал под дудку Джиноридзе и, чтобы его поддержать, то говорил, что просто погода была плохая для цоликаури, то жаловался, что опоздал вино вовремя перелить и оно немного прокисло. И каждый раз обещал, что на следующий год все будет по-другому. В общем, без конца только оправдывал свое «цоликаури», а пил все больше мое винцо. Дай бог, чтобы оно пошло тебе на пользу!»

— А теперь я поеду к моей Сатевеле, — громко сказал Габриэл Кикнавелидзе и, сильно стукнув дверцей кабины, рванул машину с места.

«За следующим поворотом мельница Абесалома Кикнавелидзе. Сейчас-то Габриэл не ошибется. Я голову даю на отсечение, что там не будет ни одной живой души! А если и будет, то еще лучше! Чужим там взяться неоткуда, а свои пусть посмотрят на мои кувшины… Да этим кувшинам по сто лет! Не мог же я оставить их в хергской земле! Это шрошские кувшины моего деда, а кто не слышал о знаменитых кувшинах из Шроши, пусть себе смеется сколько угодно. Кто на это обратит внимание?»

— Ну вот мы и приехали! — решительно сказал Габриэл, останавливая машину у дверей мельницы. — Да, прибыли мы, дорогие мои кувшинчики! Как ваше самочувствие? В дороге с вами ничего не случилось? Рады ведь, что возвращаетесь домой? Знаю, что радуетесь, слышал, как вы пели… Не говорите, что не пели; кроме вас, ведь никого в машине не было. Это от радости. Вот и сейчас тоже!..

Габриэл легко поднялся в кузов, откинул брезент, покрывавший кувшины, и крикнул:

— Вот мы и приехали!

«Вот мы и приехали», — гулко отозвались кувшины.

— Я этой же ночью найду для вас хорошее место, — тихо сказал Габриэл, снова накрывая кувшины, и спрыгнул на землю. — Как будто вы никогда и не были в Херге. Я же помню, как я вырыл вас из хемагальской земли и тайком от всех увез в Хергу. А как меня честил Гуласпир! Мол, этот бездельник забросил отцовский виноградник, бросил на произвол судьбы дедовы кувшины! Вы-то это помните? Ну, так пусть он думает, что вы все это время пролежали в земле здесь, в Хемагали. Дожидались меня. И я приехал. Ведь приехал!.. Вхожу я в марани и первым открываю тебя (ты зарыт справа, сразу около двери), беру черпак и пробую вино. Я сразу узнаю «цицку». Клянусь матерью, это «цицка», а кто не верит, пусть сам выпьет! Главное, пусть попробует Гуласпир Чапичадзе.

Что, дорогой мой Гуласпир, это мое винцо поет первым голосом?

Я и моя бурка-а-а

коротаем