Ведь и правда первым голосом поет. Твое «цоликаури» вторым голосом вступить может? Нет, не может. Хорошо, что ты сам это признаешь. А зачем ты оправдываешься? Говоришь, вино ни при чем? Опоздал перелить и оно прокисло?.. Или в прошлом году для цоликаури опять была плохая погода? И в позапрошлом, и в позапозапрошлом? Да ничего подобного! Давай-ка, дорогой мой, выкорчуем твой старый виноград, а потом я сам поеду в Аргвета и привезу для тебя саженцы цицки. Ну его, этот цоликаури, у него такая толстая кожа, и опрыскивать его надо четыре раза в год. Легко ли это? Ты справляешься? Нет, конечно. Где взять столько времени? А может быть, и силы уже не те?.. Признайся! Ну-ка, посмотри, что записано в плане строительства совхоза, который лежит у тебя в сейфе? Цицка, мгалоблишвили, изабелла, алиготе… А цоликаури? Нету, не значится! Тогда почему ты уперся на своем и повторяешь слова Джиноридзе? Нет, говоришь? Ну что ж, дай бог, дай бог! Возьми-ка стаканчик, я налью тебе своей «цицки». Поет? Первым голосом? Тогда выпей за «цицку»! Выпил? Ну и спасибо тебе!.. А я выпью за твой новый виноградник. Вот и с этим покончено, Еще по стаканчику выпьем и споем. Почему бы и не спеть? У меня — первый голос, у тебя — второй. Басы? Басы тоже есть: я залезу в кузов машины, сниму брезент, присяду на корточки и начну:

Я и моя бурка-а-а…

А ты немного громче:

коротаем но-о-очь…

И тут вступят басы. Басы что надо, тебе понравятся! Это подтянут мои винные кувшины, а ты как думаешь! Мои кувшины поют! Они будут петь все громче и громче. Ты сначала удивишься, а потом расхохочешься. Я спрошу, что тут смешного, а ты все хохочешь и хохочешь. Рассердившись, я крикну тебе, Гуласпир, чтобы ты залез ко мне на машину и посмотрел на кувшины, большие кувшины моего деда, которые я не оставлял беспризорными в Херге. Ударь-ка этой своей кизиловой палкой по кувшинам! Да не бойся, они не сломаются, они же из Шроши, а тебе ли не знать работу шрошских мастеров! С сердитым видом ты заберешься на машину, замахнешься палкой, но твоя рука замрет в воздухе. Ты побоишься разбить кувшин. Я отниму у тебя палку, поднимусь на кувшин и начну изо всех сил бить по нему твоей тяжеленной палкой, и мой кувшин зазвонит, как церковный колокол… Ты остановишь меня, скажешь, что этот звон разбудит всю деревню. Это верно. Я перестану звонить, но кувшин еще долго будет гудеть, постепенно затихая, и наконец умолкнет. Ты ласково погладишь его и не удержишься, чтобы не похвалить. Потом мы пропустим еще по стаканчику, конечно же моей «цицки». Чокнувшись, я скажу здравицу:

«Благословенны пусть будут эти кувшины, пусть долго живет и здравствует Гуласпир Чапичадзе, а Габриэл Кикнавелидзе вместе с ним!

Выпьем!

Дай бог тебе здоровья за то, что ты встретил меня здесь в такой поздний час. А теперь с тобой поедем в мой новый дом. Ты будешь первым гостем, который переступит мой порог. Может быть, это принесет мне счастье».

Вот наконец и мельница Абесалома Кикнавелидзе! Вот и Сатевела Габриэла Кикнавелидзе… Старый бук — на своем месте, плакучие ивы протянули свои ветки к реке и не шевелятся. Они спят, спит Сатевела.

Габриэл подошел к реке, стал на колени и, опустив руки в воду, прошептал ей:

— Здравствуй, Сатевела!

Опять прохладная вода показалась ему приятной, и, засучив рукава, он опустил руки в воду по самые локти и прислушался. Как и около Нигвзиани, Сатевела течет здесь спокойно и совсем неслышно. Она, конечно, слышала голос Габриэла, но не ответила.

— Ты сердишься на меня, Сатевела? Вот не ожидал! — громко сказал Габриэл и, поднявшись, повернулся спиной к реке. — Ты что, решила, я бросил тебя? — спросил он ее.

Сатевела вздохнула и что-то сказала, и в этом вздохе Габриэлу почудилось тихое «да». Он возмутился:

— Ты не права! Да, да, ты не права! Как только у меня выдавалось свободное время, я приходил к тебе. Приходил не рыбачить, а поговорить с тобой, приласкать тебя. Случалось, что, придя утром, я оставался здесь дотемна. Ты этого не помнишь? Забыла?

Он снова повернулся лицом к реке, опустился на корточки и, пригнувшись к самой воде, прислушался.

Река безмолвствовала, спал старый бук, спали плакучие ивы, и в тишине слышался только шепот Габриэла.

— Ты сердита на меня? А что ты скажешь тем, кто завтра и послезавтра накинется на тебя с сетями и удочками, забросает тебя динамитом, выловит и уничтожит всю рыбу? И останешься ты ни с чем… Ну, что ты им скажешь?

С мельницы Абесалома Кикнавелидзе не доносилось ни звука. Застыли в молчании и старый бук, и плакучие ивы…

— А говорят, что вода и деревья видят в темноте. Пусть другие верят этим россказням! Это неправда, иначе как могло случиться, что Сатевела Кикнавелидзе и Чапичадзе не узнала Габриэла? И этот старый бук, и ивы… Ты не видишь в темноте, Сатевела? Я тебя вижу, а ты меня нет? Значит, Гуласпир обманывает меня, когда говорит, что даже самой темной ночью ты его узнаешь сразу и ласково спрашиваешь, как он живет? Или ты правда не разглядела меня в темноте? А я все так отчетливо вижу: вот ты, вот мой берег, мои камни, моя белая галька! И этот покрытый мхом камень тоже мой, и эта тропинка! Почему ты удивляешься? Конечно, эта тропинка моя. Пусть Гуласпир и Александре Чапичадзе не говорят, что она ихняя. Ведь это я ее протаптывал от наших домов до мельницы! А она меня не узнала! Она тоже не видит в темноте! Неужели вы все меня не видите? Не верю! Вы меня узнали, — убежденно сказал Габриэл, — только не хотите со мной разговаривать, сердитесь на меня за то, что будто бы я бросил родной дом. Ведь так?

И река подала голос. Сначала Габриэлу послышалось тихое журчание, потом на берегу около большого мшистого камня Сатевела легко ударила волной о волну, волны обнялись, и в их шепоте Габриэлу послышалось — нет… нет… нет…

— Я не должен был уезжать? И это ты говоришь мне? А что мне было тогда делать? — прикрикнул он на Сатевелу. — Пока здесь существовал колхоз и по дороге ходили машины, я был здесь. И ты хорошо знаешь, как я работал! Но колхоз развалился, дорога