Не знаю, где он странствовал и как долго, хотя по крайней мере первую часть его путешествия могу воссоздать без труда – ведь уже более трехсот лет это был торный путь: скорее всего он поплыл из Афин в один из греческих городов на берегу Черного моря, в те времена уже объединенных в Боспорское царство, называемое так от Босфора Киммерийского, или Керченского пролива. Поскольку он основывался на известиях, привезенных Геродотом, то, несомненно, стремился избежать контакта с таврами, которые, по сообщению историка, рубили путешественникам головы, насаживали на колья и прикрепляли к дымовым трубам, чтобы те стерегли их домашний очаг. Поэтому наверняка он решил двинуться дальше по пути, проложенному уже Геродотом, – вверх по Бугу; если так, то, несомненно, посетил Ольвию, заложенную на правом берегу этой реки. Быть может, там он и нанял ладью с экипажем?

Со временем, как прежде Геродот, он повстречал невров и подробно расспросил о змеях, которые согнали их с прежних земель и из прежних жилищ, а также о том, как до тех земе Добраться; о том, как проходили эти переговоры и как выглядело его дальнейшее странствие, я не стану гадать. Ограничусь предположением, что, доплыв по Бугу до будущей Волыни он двигался разве что с несколькими слугами, при необходимости меняя коней и проводников.

Единственное, что известно наверняка, это то, что климат должен был казаться ему холодным и недружелюбным; буйные леса должны были его удивлять; отсутствие каких-либо построек из камня – поражать. Он понимал, что приближается к землям, занятым змеями, потому что чем дальше продвигался сначала на запад, а затем на север, тем чаще встречал группы беглецов и брошенные селения. Наконец он добрался до цели своего странствия – увидел змей.

Что могло быть мерзее этих извивающихся ядовитых гадов, которые беззвучно движутся по лесному покрову, свиваясь в клубки на полях, еще недавно плодородных! Можно ли удивляться лужичанам, бежавшим от них на восток до самой Десны и Псёла? Змеи – отвратительные фаллические фигуры, воплощение мерзости и зла! Это они подгрызали корни Иггдрасиля, Мирового Древа; это один из них, неблагодарный Офион, изнасиловал Евриному, свою создательницу; другой пожрал растение, дающее бессмертие, которое Гильгамеш вырвал с морского дна; еще один подсунул Еве запретный плод с древа познания добра и зла; во всех культурах, у всех цивилизаций присутствовала ненависть к этому сатанинскому отродью, символу коварства и лицемерия; в польской же народной традиции сохранилась к тому же – как и на родине Суну и скорее всего под его влиянием – память о змее – враге Солнца. Даже отважный Суну не мог не устрашиться при виде змей – огромных, черных, жалящих ядом; но он превозмог страх и лишь велел слугам разжечь на рассвете большой огонь на ближайшей горе, с которой открывался вид на четыре стороны света.

Готовился он в тихом сосредоточении, как много веков спустя святой Патрик в Ирландии, а когда пламя костра ударило прямо в небо, наверняка бросил в него восковую фигурку змея, после чего заговорил так: «Беги, Змей, противник Бога-Солнца! Огонь, полыхающий из Соколиного Глаза, стремится к тебе, окружает тебя отовсюду; его пламена пожирают твою душу, твоего духовного двойника, твои слова силы, твое тело и тень твою. Огонь побеждает тебя: его языки впиваются в твое тело, лижут твою душу, пронизывают тебя насквозь! Победило тебя Солнечное Око, пожирает тебя огонь, от которого ничто не ускользнет. Сгинь, враг Солнца! Языки пламени поглотили твою душу, обратили в пепел твое проклятое имя, его звук уже никогда не разорвет тишины; оно забыто, никто не знает, кем ты был и кто есть. Настал твой конец, твой предел; ты пропал, и никто тебя не помнит, никто тебя не помнит; умри!»

«Откуда это тебе известно, дядюшка? – спросишь ты со смехом. – И вправду ли ты веришь, что этого обряда хватило, чтобы уничтожить змей?» Отвечу тебе по порядку. Из древних преданий, таких как «Книга победы над Апепом», мне известно, как выглядели обряды, совершавшиеся в фиванском храме; предполагаю, что Суну в земле лужичан воспользовался ими же. Из преданий я знаю, что свое моление он наверняка совершил не один раз, а повторял его на рассвете, в полдень, в сумерки и в полночь; догадываюсь также, что совершал он его не в одном лишь месте, но каждый раз в ином. Это был простой вопрос. Второй – верю ли я в успешность обряда – гораздо труднее. Ответ таков: верю; но прежде чем ты меня высмеешь, позволь объяснить тебе это полнее.

Да, я верю в действенность слов гекау, древних слов силы, которыми пользовался Суну; если бы не они, Сет никогда не освободил бы Осириса; если бы не другие слова, написанные на табличке предопределения, Бел-Мардук вечно сидел бы в подземельях как узник Зу; без слов не было бы речи, мысли, ничего… Но я верю также, что деятельность Суну не ограничивалась одними молитвами.

Жители страны, в которой змеи расплодились так внезапно, наверняка не думали о сопротивлении; пораженные внезапным засильем гадов, они предпочли бежать, а не сопротивляться. Но когда Суну велел разжигать огни и принялся колдовать против змей на чужом языке, беглецы начали собираться вокруг него и по его примеру не только жечь костры, но и ловить змей и бросать в пламя. Суну вдохновил их, показав, что с гадами можно бороться; по его примеру они огнем и мечом истребили змей. «И что? Это все?» – спросишь ты. Не обманывайся, так всегда и бывает – довольно того, чтобы против вражьей силы сумел выступить хоть один, а другие пойдут за ним: поначалу единицы, потом десятки, а там и целая лавина. Суну сумел подвигнуть их к действию, потому что как египетский жрец змей не боялся.

Так благодаря Суну закончился первый катаклизм. Сам же он поселился в стране, где победил Апепа, и основал семью. Из людей, которые помогли ему прогнать змей, разжигая костры, возникла каста жрецов – стражей, или хранителей священного огня, к чему и относится треязычное пламя на нашем гербе. Под влиянием сарматов, которые изгнали скифов, культ огня и связанные с ним верования получили полное развитие, хотя невозможно выяснить, что в этих верованиях праславянское, что сарматское, а что внес в них Суну. Свою религию он не мог пытаться навязать туземцам: как убедить человека, что надо бояться страшной Аммут, чудовища, пожирающего неправедные сердца после суда Осириса и соединяющего в себе черты крокодила, львицы и гиппопотама, если ни одно из этих животных собеседнику не знакомо? Как добиться, чтобы кто-нибудь принял веру в Анубиса, бога, который ведает мумификацией, если у него голова шакала, то есть опять-таки незнакомого зверя? Можно было бы, на худой конец, представлять его с головой волка, но что с того, если мумификация, основополагающая для религии Египта, невозможна в стране, где в земле все разлагается? В этой ситуации Суну пришлось отказаться от миссионерских поползновений, если таковые и имелись; самое большее, он мог помочь оформить местные верования. Но позволь мне, вместо того чтобы строить домыслы на эту тему, перейти к следующему потопу, который случился спустя тысячу пятьдесят лет. Как ты уже знаешь, речь идет о мышином потопе.

«Почему именно мыши?» – наверняка спросишь ты. Так вот причиной был резкий подъем земледелия, совершившийся в течение тысячи лет – возможно, под влиянием Суну, родина которого веками была страной земледельцев и – даже более того – житницей древнего мира. Этот подъем привел к тому, что мыши, которые прежде с трудом находили себе пропитание в обширных чащах и дебрях и были гонимы своими естественными врагами, начали размножаться и распространяться с небывалой быстротой. Поля опустошались, запасы зерна исчезали, голод заглядывал в глаза, а с ним безнадежность – зачем сеять, если мыши снова все пожрут? Неизвестно, был ли голод так страшен, что доходило до людоедства, как случалось на родине Суну, потому что нет записей, относящихся к тому периоду; сохранился лишь след этого бедствия в виде предания о короле, съеденном мышами.