которые были старше и солиднее. В конце концов, пришлось махнуть на это рукой — не в коня корм.

Учитывая все вышесказанное, пришла в голову мысль, что так дальше жить нельзя. Засели за чертежи судна. Строители судна соорудили две клетушки — столовую команды шириной метр пятьдесят и длиной четыре метра, и почти такую же кают-компанию. Возникла идея убрать переборку между ними, поставив два пиллерса для жесткости, стол расположить от борта до борта. Тогда при его длине и ширине восемь метров можно с комфортом усадить экипаж без четырех вахтенных, что и было сделано силами команды в рейсе. Теперь на судне появилось место для отдыха, а совместное питание с рядовым составом лишь приучило и тех, и других к сдержанности в разговорах и необходимости чисто одеваться. Теперь дистанция между командирами и рядовым составом заметно уменьшилась, что оказалось весьма полезным.

Однако часть руководства пароходства и партком усмотрели в этом грубое нарушение технической эксплуатации и снижение руководящей роли командиров, и если бы не приход на должность начальника пароходства Костылева, схлопотал бы я строгий выговоряшник. К тому же еще удалось скрыть, что часть румпельной переделали под баню. Кстати, впоследствии на других судах этого типа в период ремонта были произведены те же работы, но уже с помощью судоремонтных заводов.

Главное, что удалось — объединение экипажа ради полезной деятельности, что помогло, не меняя состава, добиться хороших результатов в производственной деятельности, создать хороший психологический климат на судне. Одно только расстраивало — меньше чем за два года сменилось шесть старпомов.

После любителя спиртного на судне побывали Борис Мухортов, Михаил Лавров, Рейн Колло, Юло Лийв, Сергей Каменев. Со всеми я работал с удовольствием, и все уходили на повышение либо капитанами, либо старпомами на большие суда. Где-то в тайне надеялся на то же и я, тем более, что в отделе кадров вид на меня имели, да и другие службы не возражали.

Самым удивительным и неожиданным оказалась полная поддержка со стороны первого помощника, убежденного сталиниста и, по мнению многих, очень неудобного человека. Дмитрий Степанович Комраков прошел войну не где-нибудь, а политработником штрафных батальонов. Как известно, политруки этих воинских подразделений ходили в атаки вместе со своими подчиненными и отвагой должны были обладать немалой, вероятность получить пулю от своих бывала порой большей, чем от противника. Но Дмитрий Степанович окончил войну благополучно, человеком среди штрафной братвы уважаемым. К концу войны, кроме как стрелять, окапываться, ползать по-пластунски, пить боевые сто граммов и читать политинформации, он ничего не умел, и потому согласился на работу по специальности, сначала в лагерях для вернувшихся из плена, а затем в местах заключения. В начальники из-за отсутствия образования не выбился, остался, как и прежде, рядовым политработником, но, видимо, не плохим, за что был направлен на работу помполитом на суда заграничного плавания.

Первый день работы на судах явился поводом для рождения морской байки. Как и в местах заключения, в процессе ознакомления с судном зашел он в матросский кубрик парохода. Кубрики старых судов для нижних чинов, как правило, освещались скудно, и когда Комраков впервые с трудом разглядел этот стальной ящик с двухъярусными койками, повеяло чем-то родным и привычным. Однако его поразил беспорядок, кубрик готовили к покраске, переборки и койки были загрунтованы суриком, на полу разбросаны сапоги, в углу стопкой лежали матрацы. Непорядок! И дрожа от возмущения, обращаясь к старпому и боцману, он произнес как можно строже:

— Это что за бардак в камере? — И, заметив удивленный взгляд старпома, добавил: — Кровь на стенах, бахилы не убраны.

Мне при появлении Комракова стало ясно сразу, что в искренности комиссару не откажешь, хотя обычно искренность для людей его профессии носила весьма затейливый характер, и чаще всего с подтекстом. Но этот человек был открыт полностью — что думал, то и говорил. В эпоху хрущевской "оттепели", когда многие вдруг заговорили о демократии и репрессиях, Дмитрий Степанович, не скрывая, заявлял во всеуслышанье:

— Диссиденты — это болтуны и предатели, они продадут страну, если их вовремя не пересажают. На фронте такие первыми перебегали к немцам. Хрущев всегда много болтал, черт знает что. Посылал на верную смерть людей тысячами, а сам всегда сидел в тылу, за линией фронта. Я в Сталинграде воевал, но там его не видел, а теперь он говорит, что с нами в бой ходил, вот так он себе Победу присвоил. А еще взял и отдал хохлам исконно русские земли, сделал обрезание России, из-за которого еще наплачутся русские люди. Это ж надо такое сотворить — в России хлеба не стало вдоволь. У меня на Тамбовщине сады вырубили, свиней не держат, даже с кур налоги берут. Всю Россию кукурузой засеял.

— А вы не боитесь, что вас за такие разговоры кто-нибудь заложит, и тютю на Воркутю, — прерывает его радист.

— А там что, не русские люди живут? Там порядочных людей не меньше, чем на свободе.

— Так почему же они там? — не унимается радист.

— А потому, что такие, как ты, их закладывают.

— А вы, Дмитрий Степанович, никого не закладывали? Строчите, небось, по ночам, — вступает в разговор стармех Саша Кацубо. Комиссар к удивлению отвечает спокойно:

— Я не строчу и не стучу, а на пишущей машинке до сих пор печатать не научился. А знаешь почему? На клавиши нажму, а она — стук, проклятая, и сразу вспоминаю — так стучали в трибунале, на допросах, и тот стук на всю жизнь в сердце останется.

— Так почему же вы за Сталина заступаетесь, — спрашивает радист, — это ж он приказы издавал.

— Дурак ты еще, маркони, — горько качает головой комиссар, — он их для генералов издавал, такие, как Хрущ подписывались, а уж исполняли их по-своему.

Особенно переживал он развенчание культа личности:

— Это он свою вину заглаживал, за Сталина прятался, все на него свалил. Культ личности развенчал, а народ обманул. Обещал коммунизм, а сам огромный во всю Россию колхоз собирался построить. На Руси без царя нельзя, послабление царской власти всегда к смуте приводило. Вот и не усидел в Кремле, развенчанием культа Сталина против себя не только генералов настроил, но и всех патриотов, в ком еще национальная гордость жива, и демократы его защищать не стали, им милее та жизнь, что за бугром.

Мне рассказали, что когда сняли Хрущева, радости комиссара не было границ, он ее не скрывал и впервые попросил у капитана бутылку водки.

— За такой день мне выпить нужно, за избавления России от супостата. Правда, и