Михаил Армалинский: Для Вас, Лариса, быть может, наш разговор и впрямь есть половой акт, да ещё виртуальный. А для меня виртуальность несовместима с актом, и тем более половым. У нас происходит всего-навсего патологически невинный разговор, ибо он отягчён полной половой бесперспективностью из-за нашей разделённости океаном. Недаром считается, что женщин соблазняют словами (или деньгами, потому что женщины воспринимают слова как обещание денег). Мужчин же баснями не кормят – им подавай плоть или хотя бы зрелище плоти. Между прочим, я это «хотя бы» тоже басней считаю. Причём безо всякой морали. Но о морали – ни слова. Когда я слышу слово «мораль» – я хватаюсь за… нет, не за пистолет, а за то, что часто ассоциируют с пистолетом. (Не хочу подстрекать редактора сего издания[63] на печатание слов, которые он благонамеренно ссылает в сибирь фольклора).

Что же до слова «нравственность», то оно заставляет меня хватать уже женщину за… Но, как мы установили, Вы за океаном. Так что спросите меня что-нибудь поконкретнее, без «пьедестальных» слов. А то я где-то писал, что ставлю женщину на пьедестал для того, чтобы было легче заглянуть ей под платье. Храм же Гениталий закрыт уже года полтора. Я его основал по идейно-сексуальным соображениям, но для существования его нужны были ещё и денежные, ох, какие большие соображения, которых у меня не нашлось. Я обратился за финансовой помощью, но, вместо того, чтобы на него деньги пожертвовать, все миллиарды на Храм Христа Спасителя грохнули. А ведь от Храма Гениталий уж всяко людям больше наслаждения было бы. В нём иконы поистине животворными были – при взгляде на них гениталии сразу оживали. Да и, как говорил Бендер, Храм Гениталий это вам «не церковь – здесь не обманут»[64].

Потом я Храм на eBay поставил за миллион долларов. Тысячи людей на него смотрели-любовались, в журналах да газетах (adult[65]) сообщали о диковинке. Но никто не раскошелился. Им лишь безыдейную порнографию подавай. А моя гранитная идеологическая база их пужает. Но ничего, я ещё приеду к ним на ослике в Нью-Йорк со своими проповедями.

ЛВ: Не сомневаюсь. Но не делайте этого по весне, когда проявляется у паломников «иерусалимский синдром», и Ваши собратья ежегодно въезжают на ослице в реале в Иерусалим (о Нью-Йорке не знаю).

Лучше Вашего литгероя разбираться в сексе почти невозможно (и не откажете же Вы даме на глазах у читателя! «Тебя, красавица, хоть голосом касаться»[66]). Вы – суровый знаток эрогенных зон смежных искусств. Как трактуете Вы физиологию творчества? Согласны ли с тем, что гормональный фон диктует нам разные жанры? Пассивные гомики – и балет. Бисексуальность – и поэзия (мужчина-поэт, как правило, в педерастии пассивен, а женщина – лесбиянка ведущая: куда ж без гармонии, без двух составляющих текста? Наблюдается то же в исполительском мастерстве, параллелей хватает). Роман – прерогатива мужчины (в крупной прозе пока что нет дам), гиперактивного в сексе. Как влияют гормоны на гармонию автора и, с вытекающими последствиями через океан, на читателя?

МА: Я не генетик, не эндокринолог, – откуда мне знать, как гормоны в обнимку с генами влияют, да ещё на жанры искусства? А по-здравомысленному происходит так: что бы женщина ни делала, она будет оставлять на предмете своей деятельности своё женское – облик ли, запах ли? То же и с мужчиной. Он мускулистее, вот и берётся за романы, потому что силы на них большие требуются – объём как-никак.

Но главный принцип такой: женское вбирает в себя, а мужское – заполняет собой. Женское литературное творчество, которое началось лет двести пятьдесят назад (Сафо мы ценим за другое) состояло в основном из впитывания в себя стереотипов, изверженных монопольной мужской литературой. А мужская литература занималась тем, что заполняла женские сердца и мужские мозги, а точнее, морочила головы женщинам и впечатлительным мужчинам.

Последнее время половая грань заметно стирается (или слизывается?), так что куча женщин пишет романы, и получше мужских. Заполнившись мужскими литературными семенами, женщины теперь рожают не только сюсюканье, подыгрывающее мужскому сексуальному невежеству, которое называется «романтикой», но и физиологически и психологически честную прозу. Вот Catherine Millet (читай General Erotic 2004. № 107) написала о своей сексуальной жизни так, что мужчины в женские обмороки попадали. А женщины очнулись и бросились подражать Catherine, позволив себе переливаться через края… Только, пожалуйста, не спрашивайте, «какие» и «чем».

Кстати, Вы, Лариса, сами мощные романы пишете – как Вы это объясните с Вашей уникальной точки зрения «эрогенных зон смежных искусств»?

ЛВ: Спасибо, но как-нибудь после. Я пока, как прилежная армалинка, ловлю каждое Ваше слово, – вернемся к герою. Вот как пишете Вы о французской журналистке Catherine (меня всегда восхищает, Михаил, Ваша стилистика с нежным подтекстом издевки):

Почему при таком владении словом Вы избрали главной темой «партнёров со злющей спермой» (цитата оттуда же) и их быстротечных подруг, а не обратились к форме романа о лишнем нелюбвеобильном герое?

МА: Я написал один романище Добровольные признания – вынужденная переписка (см. Чтоб знали!), там всего наворочено на десять романов. Отметился, доказал, что могу. Но романы писать долго и нудно. Для меня же главное – вразумительно излить идейки, которые время от времени ко мне залетают, и небольшое пространство рассказа или статьи вполне достаточны. Жанр выбирается темпераментом. У меня темперамент вспыхивающий, остывающий и снова вспыхивающий. А для романа нужно быть постоянно включенной лампочкой. Я всегда диву даюсь писателям, которые строчат романы, тогда как я вымучиваю строчки. Мой девиз здесь такой: лучше сорок раз по разу, чем один раз сорок раз. Звучит не слишком лингвистически и литературоведчески. Могу дать и долгожданную сексуальную аналогию. Писать роман – это все равно, что с одной женщиной общаться в течение долгого срока. А я предпочитаю разных в течение коротких сроков. Вот и пишу «краткосрочные» рассказики. К романам у людей отношение, как к браку – нечто серьезное и продолжительное. А рассказы – это так, легкомысленные связи. Ладно, хватит с этой аналогией.