Вряд ли в ее личной жизни имелась тайна, заслуживавшая упорных и по-детски глупых расследований моего братца. Я склоняюсь к мысли, что мама украдкой находила себе какие-то развлечения, компенсируя горести, которые доставлял ей несчастливый брак. Короткие встречи, немного внимания, немного секса, иногда какой-нибудь маленький подарок… Ничего сверхъестественного.

Для чего человеку жить в многолюдном городе, если не для того, чтобы время от времени потереться о другое тело, воображая, будто таким образом ты победил одиночество?

Я познакомил маму с девушкой, с которой мы как раз за несколько недель до того и начали «тереться телами». Ради этого знакомства я специально привел ее к нам домой. Они улыбались друг другу, но мама и вообразить не могла, что здоровается со своей будущей невесткой, как Амалия не знала, что пожимает руку будущей свекрови. Обе излучали улыбки, обменивались вежливыми фразами и делали вид, что рады встрече, хотя не переставали внимательно приглядываться друг к другу. Амалия подарила маме коробку печенья «Желтки Святой Тересы» и цветы. Мама к чаю застелила стол скатертью и достала парадную посуду, а я, совершенно ничего не понимая во всех этих церемониях и тонкостях этикета, с восторгом наблюдал за обеими женщинами, не замечая, что уже через несколько секунд после знакомства сквозь улыбки и любезные слова стали пробиваться ростки грядущей войны.

Воспользовавшись тем, что Амалия пошла в туалет, мама шепотом спросила меня про Агеду. Я ответил ей на ухо:

– Мы расстались.

И по маминому лицу понял, что она огорчилась.

Несколько месяцев спустя я объявил ей, что женюсь. Да, вот так пришел и сказал:

– Мама, я женюсь.

Она только и спросила:

– На Амалии?

– А на ком же еще?

Брови у мамы взлетели вверх так высоко, как только позволили лицевые мускулы. Обычно восторг выражают как-то иначе. И это при том, что она то и дело хвалила Амалию: как хорошо она одевается, какой у нее вкус, какая она милая и так далее.

Никогда не забуду нашего разговора накануне свадьбы.

– Думаю, – сказала мама, – уже поздно отговаривать тебя от поступка, который станет самой большой ошибкой в твоей жизни.

Интуиция подсказывала ей, что брак наш ничем хорошим не кончится. Она считала Амалию не самой подходящей для меня женщиной, а меня – не самым подходящим для нее мужчиной. Вне всякого сомнения, моя избранница была красивой, умной, обладала отличным вкусом и многими другими достоинствами – всеми, какие влюбленные глаза желали приписать ей.

– Плохо одно: она женщина с норовом и еще – с амбициями.

Прежняя моя девушка, имелась в виду Агеда, подходила мне, на мамин взгляд, больше.

– Она не слишком привлекательна с виду, зато добрая.

Я попросил маму подробнее объяснить свои оценки. Однако она всего лишь сказала, что «в таких делах» разбирается хорошо. Тогда почему сама вышла замуж за папу? По ее словам, тогда были другие времена. Но точных ее доводов не помню. Тяжелые времена, жестокие, поэтому испанским женщинам приходилось преодолевать огромные трудности, чтобы проявить свою личность.

А потом она, уже имея двоих детей, вдруг почувствовала страсть к саморазрушению, ей хотелось что-то делать себе во вред и уродовать себя. Она ненавидела собственное отражение в зеркале, перестала прихорашиваться перед приходом гостей, убеждала себя, что принадлежит к разряду человеческого мусора. Папа, как всегда, ни о чем таком не догадывался. Потому что для него она всегда была пустым местом. Существом низшего порядка, не имевшим образования – короче, набитой дурой, которая к тому же и в постели не могла дать ему то, на что он имел право рассчитывать. И дважды мама пыталась покончить с собой: однажды при помощи таблеток, во второй раз – кухонным ножом, хотя ни в первый, ни во второй раз ничего у нее не получилось. И тут она, желая доказать, что говорит правду, продемонстрировала мне свои запястья с внутренней стороны, где, если посмотреть внимательно и с близкого расстояния, можно было различить тоненькие как ниточки шрамы. Они были чуть белее остальной кожи. Но она никогда и никому об этом не рассказывала. Даже Раулю.

Многие годы мама чувствовала себя так, будто ее сунули в тюремную камеру без окон и дверей. А кроме того, что гораздо хуже, – без света и воздуха. Потом коллега посоветовала ей попробовать выкроить для себя хотя бы крошечный кусочек личного пространства, где можно будет испытать некоторые тайные радости и глотнуть свободы. И только благодаря этой тактике мама сейчас сидела рядом со мной – живая и наконец-то спокойная.

– Постарайся с уважением отнестись к своей жене, если и ей захочется чего-то в том же роде. Все мы, женщины, рано или поздно к этому приходим.

18.

Дед Исидро после каждой трапезы выпивал рюмку анисовки. И жена приносила ему бутылку с обезьяной на этикетке, выказывая угодливость, граничившую с рабской покорностью. Мужу не требовалось даже напоминать об этом. Она дожидалась, пока он сунет в рот последний кусок, и спешила поставить на стол анисовку и рюмку. И я не знаю, кто получал больше удовольствия – моя теща, прислуживая развалившемуся в кресле после сытного обеда господину, или господин, обслуженный самоотверженной женой, которой Бог столь любезно его наградил.

Амалия тоже держала в баре анисовку нужной марки на тот редкий случай, если ее отец вздумает нас навестить. Там эта едва початая бутылка и осталась стоять, когда я был вынужден навсегда покинуть поле супружеских сражений.

Мне не было никакого дела до привычек и пристрастий старика. Мне и до него самого не было никакого дела. Но меня задевала за живое его привычка давать Никите отпить глоток из своей рюмки – он откровенно гордился, что помогает внуку стать «настоящим бравым испанцем». Иногда Никита отказывался исполнить каприз деда. Тогда тот подкупал его – давал монетку. И все ради минутного удовольствия – полюбоваться, как у несчастного мальчишки, едва он чувствовал во рту обжигающий напиток, кривилась физиономия. Это выглядело якобы смешно, только вот я ничего смешного в этом не находил.

Раздражало меня и то, что Амалия мирилась с причудами отца, которого, вне всякого сомнения, просто боялась обидеть, хотя в душе, как и я, осуждала. Однажды, выйдя из их дома, мы серьезно поссорились. Сперва я хотел всего лишь высказать свое недовольство упорством, с каким дед заставлял ребенка пить из его рюмки, приучая со столь раннего возраста видеть в спиртном часть веселой и чисто мужской забавы. Амалия сказала, что я люблю все преувеличивать и готов «замечать только плохое» у ее родителей. Я сдерживался сколько мог, но в конце концов сослался на элементарные нормы воспитания, которые никто, у кого есть в голове хотя бы одна извилина, не станет оспаривать. Амалия почувствовала себя загнанной в угол и сильно обиженной вескостью моих аргументов, а также излишней пафосностью моих выражений («философских», как она презрительно их назвала). Не найдясь с ответом, жена начала перечислять недостатки моей матери. После этого мы с ней два дня не разговаривали.