— Но это же пустая болтовня, Ванька!

— Конечно! Но иного от тебя и не требуется. Надо соблюдать правила президентского приличия. А если нарушать эти приличия, то не так сразу, Каша, не так сразу.

— Надо же, — озадаченно проговорил Пыёлдин и направился к выходу. Но тут его остановила Анжелика. Вернее, не остановила, она просто оказалась у него на пути. И Пыёлдину ничего не оставалось, как обнять красавицу, прижать к себе, опустить лицо в ее волосы и замереть на какое-то время, подчиняясь внезапному наплыву обреченности…

То ли в глазах Анжелики он увидел что-то необычное, то ли Цернциц смотрел на обоих как-то очень уж встревоженно, то ли сам он почувствовал приближение чего-то важного, что выше всех его личных страхов, стремлений, страстей…

А может, просто изменился Пыёлдин к этому моменту настолько, что уже самые что ни на есть возвышенные, а то и величественные чувства стали просачиваться в его заскорузлую душу и наводить там скорбный порядок.

Он уже хотел было отстраниться от Анжелики, но красавица обхватила его трепетными своими руками, еще теснее прижалась к нему. Пыёлдин вдруг понял, что Анжелика плачет, спрятав лицо. Он совсем растерялся, никогда еще ни одна женщина не плакала у него на плече, обескураженно посмотрел на Цернцица, прося помощи и совета, но тот лишь развел руками. Было, конечно было, влюблялся Пыёлдин несколько раз в своей непутевой жизни и каждый раз при этом впадал в такое неуправляемое исступленно-счастливое состояние, что только очередной срок заключения излечивал его и немного успокаивал.

Но вот так… Чтобы первая красавица мира безудержно рыдала, заливая его грудь божественными своими слезами… Такого не было. Да что там говорить — такого вообще ни с кем никогда не было и быть не могло.

И не будет.

— Анжелика, — проговорил потрясенный Пыёлдин, сам готовый расплакаться. — Анжелика, милая… ты что, а?

— Каша… Давай сбежим, а?

— Куда?!

— В леса, в поля, в горы… Ваньку с собой возьмем… У него денег много, он с нами поделится… Он же всегда с нами делился… Он поделится, Каша!

— Поделюсь, — кивнул Цернциц, и его глаза тоже наполнились слезами. — На фига они мне, эти деньги, на фига мне столько одному…

— И ты готов удрать? — спросил Пыёлдин, не выпуская Анжелику из объятий.

— Ради тебя, Каша, я на все готов.

— Ради меня в леса?! А разве не лучше ради меня остаться здесь?

— Нет, Каша… Только удирать. И лучше сегодня, лучше утром… Пока не кончилось утро, Каша.

— А страна? — спросил Пыёлдин растерянно.

— Какая страна, Каша?! О какой стране ты говоришь?!

— А народ?

— Какой народ, Каша?! — плачущим голосом спросил Цернциц. — О каком народе ты говоришь?!

— О том, который избрал меня президентом!

— Ох, Каша… Народ — это мы с тобой и Анжелика… И больше нет никого на этой земле… Нас трое. Когда-нибудь нас станет больше, может быть… Но пока нас трое. Нас только трое, Каша!

— А те сотни тысяч, которые находятся в этом Доме! А те, которые стали лагерями вокруг города?!

— Ты не сделаешь их жизнь лучше, Каша… Ты сделаешь их жизнь хуже, потому что они поймут, как плохо, как убого живут, какие они нищие, голодные и оборванные… Пока тебя не было, они этого не знали. Кончится тем, что они разочаруются в тебе и проклянут тебя.

— А если…

— А если, Каша, мы сейчас слиняем, смоемся, сбежим, то у них навсегда, по гроб жизни, останутся самые светлые воспоминания об их президенте, которого похитили злые силы.

— Не ты ли советовал поклясться им в верности?

— А не ты ли признал, что это пустая болтовня, что все эти президентские клятвы, заверения, обещания — дешевый треп? Были у нас вожди, которые собирались лечь на рельсы, отрубить себе руку, вырвать собственное сердце… Где они все? На дальних, теплых островах… Балдеют в райском наслаждении. Там нет поездов, чтобы ложиться на рельсы, нет надобности рубить себе руки или другие органы…

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что именно туда зовет тебя прекрасная Анжелика, туда готов улететь и я, самый надежный твой сокамерник и подельник… Послушай Анжелику, Каша!

— Нет, — сказал Пыёлдин, помолчав. — Нет, — повторил он, и в голосе его прозвучала государственная неумолимость. — Нет, — повторил он в третий раз и, оторвав от себя Анжелику, посмотрел в ее заплаканные глаза.

— Почему? — прошептала красавица.

— Не могу.

— Что не можешь?

— Не могу поступить иначе. Какой-то штырь в душе… Я здесь ни при чем… Меня уже затянуло в водоворот. Засосало, завертело и понесло. Я уже лечу, ребята, и у меня нет сил вырваться из этого сатанинского водоворота. Ни сил, ни желания.

— Ты уже не с нами? — спросил Цернциц.

— Я уже не только с вами… Ты должен, Ванька, почуять своей шкурой, ты наверняка это чувствуешь… Оттуда дует сильный ветер, — Пыёлдин показал рукой в ясное, слепящее небо. — Холодный, чистый, неумолимый ветер… Он обдувает мне лицо, обдувает всего меня, по телу пробегает изморозь… Тебе это знакомо?

— Знакомо, — сказал Цернциц и в самом деле увидел, как шевельнулись пыёлдинские волосы, будто от порыва ветра.

— Иди, — сказала Анжелика и узкими прохладными ладошками сняла слезы со своих глаз. — Иди, — повторила она и, как смогла, улыбнулась.

— Пошел, — сказал Пыёлдин, но не сдвинулся с места.

— Иди, — сказал Цернциц, опустив глаза. — Мы с Анжеликой хотели остановить тебя. Может быть, ты прав, может быть, именно в этом твоя судьба… Тогда никто не сможет тебя остановить.

— Пошел, — повторил Пыёлдин.

— Давай, Каша… Ни пуха тебе, ни пера.

— К черту!

— Тебя ждут, — произнес Цернциц странным, напряженным голосом. Второй смысл этих слов прозвучал явственно и жутковато. Уже шагнувший было к выходу Пыёлдин остановился, обернулся. Он поднял и уронил руки, как бы говоря, что ничего не может с собой поделать.

— Пошел, — сказал он в третий раз и, не поднимая головы, вышел из кабинета.

Цернциц и Анжелика шагнули следом. Не произнося ни звука, они вошли в лифт и в несколько минут пронзили десятки этажей, пронеслись мимо сотен тысяч обитателей Дома. Остановившись на первом этаже, пересекли залитый солнцем вестибюль и вышли на высокое крыльцо.

Здесь солнца было еще больше, его свет был ярче и нестерпимее. Подняв голову, Пыёлдин зажмурился от счастья и обилия света, и улыбка, почти прежняя шалая улыбка озарила его лицо. Миллионная толпа беженцев и бомжей встретила его единым восторженным гулом, таким оглушающе мощным, что в этом гуле был совершенно не слышен, не различим одинокий выстрел из какого-то дома, из какого-то окна, из какой-то щели.