– Очень тяжелый, – недовольно пробурчал он. – Может, вообще обойдемся без него?

– Если уж мы собираемся показать эту сцену, то должны сыграть ее как полагается! – заявила Сандра Борн.

Мордекай Тремейн впервые видел, как она выходит из себя, и гнев в ее голосе был настолько очевиден и силен, что отрезвил Шеннона, который перестал пререкаться и вскоре справился со своей задачей.

В этой сцене тон задавала в основном Карен Хэммонд, кульминацией становилось ее притворное удивление и ужас в тот момент, когда она «обнаруживала» труп своего мужа. Показано было, как продуманно и ловко Карен создает себе алиби. Ее виновность выяснялась только в последнем действии пьесы. Свою сцену Карен начала неуверенно и робко. Как и у Воэна, ее мысли витали где-то далеко, а слова, которые она произносила, не вызывали ни малейшего интереса у нее самой.

Тремейн оглянулся на полутемный зрительный зал. Филиппа Хэммонда в нем не было. Он посмотрел на красивую женщину на сцене. Чем была вызвана ее странная уклончивость в ответ на расспросы о муже? Что она пыталась утаить?

Драма кое-как доковыляла до кульминационного момента. Карен Хэммонд произносила свои реплики – вроде небрежные, но на самом деле продуманные, – с таким расчетом, чтобы ей представилась возможность открыть кофр в присутствии Пола Расселла и Джеффри Маннинга, которые были ее партнерами по сцене. Она направилась к кофру. Откинула крышку. И завизжала. Визг был предписан ее ролью. Он звучал на редкость реалистично. Но Мордекай Тремейн вдруг понял: что-то не так. Карен Хэммонд больше не играла роль. Но продолжала визжать – дико, истерически, будто не могла остановиться. Раздался голос Сандры Борн, резкий от паники и тревоги:

– Карен, в чем дело?

Тремейн вскочил со своего места и бросился к сцене. В спешке он не добежал до ступенек сбоку, а неуклюже перебрался через рампу. И рванулся к открытому кофру, возле которого с обезумевшим видом стояла Карен Хэммонд.

Там, в невероятный миг ужасного осознания, он понял, почему визг не прекратился. Внутри кофра Тремейн увидел неестественно розовое и искаженное лицо Филиппа Хэммонда. Его глаза были широко открыты, но не видели ничего: Филипп Хэммонд был мертв.

Газеты выжали из случившегося все, что могли. «Ужас объял Далмеринг» – гласил заголовок крупными буквами в «Дейли вью», над снимками деревенского клуба и наглухо запертой калитки, ведущей в рощу. «Неизвестный убийца лишил жизни вторую жертву». «Морнинг глоб» вступала в общий хор голосов: «Страшное испытание для прекрасной вдовы. Тело мужа найдено в кофре. Кто он, таинственный убийца?»

Заголовки наглядно свидетельствовали о содержании дальнейших статей. Обстоятельства, при каких был обнаружен труп Филиппа Хэммонда, показались бы достаточно драматичными, даже будь они описаны в сухой и деловитой манере, но из-под резвых перьев самых речистых писак Флит-стрит они вышли в виде целых столбцов убористого шрифта и цветистой прозы, изобилующей эпитетами.

Гибель Лидии Дэр уже привлекла внимание публики к деревне. Известие о втором убийстве стало семенем, упавшем на хорошо взрыхленную, плодородную почву. Материала, собранного журналистами, приезжавшими освещать первую трагедию, хватило также на подробную предысторию для второй.

Пожалуй, не следовало удивляться акценту, сделанному на элементе чудовищности. Его новостная ценность была слишком велика, чтобы пренебречь ею. Случившееся в деревенском клубе воспроизвели во всех подробностях, проявив в них определенную вольность, а Карен Хэммонд превратили в трагическую и прекрасную героиню драмы, ужасающей своей гротескностью.

Статью Барри Энстона в «Дейли рекорд» Мордекай Тремейн перечитал несколько раз. Его новый знакомый написал, пожалуй, самый детальный отчет из всех опубликованных. Было сразу ясно, что время в Далмеринге он провел не даром. Осведомленность репортера о деревне и ее обитателях свидетельствовала о скрупулезных исследованиях.

Помимо перечисления фактов, которые, несмотря на всю свою точность и сенсационность, не содержали ничего такого, чего не знал бы Мордекай Тремейн, Энстон написал также общую статью о двух убийствах. В ней он позволил себе такую роскошь, как несколько весьма художественных абзацев. Тремейн представлял, с каким удовольствием Энстон работал над ними.

«В чем тайна Далмеринга? Какая странная и мрачная истина скрыта за ужасом, зловещая тень которого упала на эту живописную и еще недавно мирную деревушку?

Здесь невозможно жить, как я жил несколько последних дней, и не чувствовать трагедии, пронизывающей, похоже, все эту красоту. В самом воздухе ощущается зло. Невероятное заявление для бывалого репортера криминальной хроники? Тем не менее это правда. В атмосфере можно уловить гнусное присутствие убийства. Будто в округе завелся некий вызванный из глубин преисподней демон, которого надо подвергнуть экзорцизму, прежде чем тут вновь воцарится покой.

Перед нами – прелестнейшие из пейзажей, какие только можно увидеть в наших английских райских кущах. Однако они не радуют. Разум нашептывает, что именно здесь убили Лидию Дэр. Здесь погиб Филипп Хэммонд. Ужас их смерти губит благоухание, от него увядает красота.

Уже дважды это зло нанесло смертельный удар. Будет ли третий? Разразится ли третья страшная трагедия, появится ли новая жертва?

Этот вопрос стал насущным в жизни маленькой общины. Вот почему, пока я пишу эти строки, люди говорят приглушенными голосами, а дети не играют на озаренной солнцем улице за моим окном. Вот причина невысказанного ужаса, в настоящий момент парализовавшего деревню Далмеринг».

Мордекай Тремейн аккуратно сложил газету и, откинувшись на спинку шезлонга, поднял голову и посмотрел в голубое небо. Статью он счел примечательной. Она подкрепляла версию, которая постепенно вырисовывалась у него в голове.

Убийства Филиппа Хэммонда Тремейн не ждал в прямом смысле слова. Разумеется, оно потрясло и ужаснуло его. Но вскоре он понял, что в результате какой-то странной убежденности все это время знал, что именно должно случиться, потому убийство и не стало для него настолько неожиданным.

Он пытался уверить себя, что это просто уловка психики – ощущение из тех, с каким люди часто сталкиваются, входя в помещение и зная, что оно им не знакомо, и тем не менее испытывая чувство, будто они здесь уже бывали. Все это имело какое-то отношение ко времени и к подсознанию, получающему впечатление за долю секунды до того, как оно будет воспринято.

Но почему-то подобные рассуждения казались неубедительными. Тремейн никак не мог избавиться от стойкого ощущения, что ему было известно о предстоящем убийстве. Абсурд, конечно. Знать о нем он не мог. Если бы он хотя бы заподозрил такую возможность, то сразу обратился бы к Джонатану Бойсу и изложил ему факты. Ему вновь вспомнилось залитое слезами, искаженное страхом лицо Карен Хэммонд. Никогда в жизни Тремейн не пожелал бы снова увидеть такую бездну горя и отчаяния в человеческих глазах. Нет, он не мог знать, что ее ожидает настолько сокрушительный удар, и бездействовать. Иначе был бы не меньшим злодеем, чем сам убийца.