– Не могу, – сказала Маша, согнутым пальцем придерживая тушь на мокрых веках. – Я видела плохой сон… Сергей Витальевич… Говорят, вы едете воевать…

Знаев посмотрел на Горохова; тот демонстративно пожал плечами.

– Врут, – твёрдо сказал Знаев. – У меня отпуск. Отдохну – вернусь.

Маша не смогла-таки сдержать чувств и разрыдалась. Знаев и Горохов молча одновременно протянули свои платки. Маша помотала головой, отвернулась.

– Извините, – пробормотала, всхлипывая, – только я не дура… Если бухгалтер – значит, что – не понимаю?.. А я всё понимаю… Не надо вам туда… Ни в коем случае… Хотите – на колени встану…

Знаев положил было ладонь на дрожащее мягкое плечо – она вздрогнула, как от удара током, сбросила руку.

– О нас подумайте… Если о себе – не умеете…

– Он умеет, – осторожно возразил Горохов. – Перестань.

– Простите, – сказала Маша.

Горохов шумно вздохнул.

– А ты не фыркай! – грубо воскликнула Маша, кривя яркий рот. – Подумаешь, баба слезу пустила… – Она перевела взгляд с одного на другого. – Дураки вы, оба… По вам, небось, никто не плакал давно…

– Не плакал – и не надо, – сухо сказал Горохов.

– Замолчи, – попросил Знаев. – И ты тоже. – Он подмигнул женщине, как мог, беззаботно. – По нам не надо плакать. Мы живём, чтобы смеяться. И чтоб все вокруг тоже смеялись. Вон, посмотри на Алекса, он же самый весёлый человек на свете!

– Это точно, – пробормотал Горохов. – Веселей меня поискать – не найти.

Маша, наконец, улыбнулась; слёзы быстро высыхали, и тушь, удивительным образом, почти не пострадала.

– А что там было? – спросил Знаев. – Во сне?

– Вам знать не обязательно, – гордо ответила Маша. – Но про войну забудьте. У нас и так на фасаде про неё написано. А это плохо. Кто кличет – тот накличет.

Она смотрела теперь прямо на Знаева, жадно и смело. Знаев смешался. Горохов вытащил из кармана ключи, протянул ей, произнёс с особенной интонацией хозяина, повелителя:

– Иди в машину. Музыку включи, сигаретку выкури. Обещала, что всё будет без соплей.

– Ну извини, – с вызовом ответила Маша. – Не получилось. До свидания, Сергей Витальевич. Берегите себя.

Знаев обнял её и поцеловал в горячую щёку. Когда ушла, посмотрел в серое лицо Горохова, усмехнулся.

– Молодец. Своего не упускаешь.

– Никогда, – спокойно ответил Горохов. – Но это тебя не касается. Ты уезжаешь, а мне тут жить. Разгребать.

– С такой надёжной женщиной не пропадёшь.

– Сам не пропади, – сказал Горохов. – И вообще, у меня со временем тяжело. Давай прощаться.

– Тяжело со временем? – Знаев поморщился. – Ты так больше никому не говори. А то превратишься в меня.

– Вообще, это моя цель. Превратиться в тебя.

– Это отвратительно.

– Это неизбежно.

– Не превратишься, – сказал Знаев и протянул портфель. – Вот, отдашь своей подруге. Я потратил только половину.

Горохов удивился и засмеялся.

– Не сообразил, как разделить?

– Решил – пополам. Но старший сын отказался.

– А младший – взял?

– Да. И очень обрадовался. Одно слово – либерал.

– Господи, – сказал Горохов, – да при чём тут это? Сколько ему лет? Шестнадцать? Какой из него либерал?

– Либералов с детства приучают не отказываться от денег. Для них это фетиш. Концентрат свободы.

Горохов осклабился.

– А патриоты, значит, денег не берут?

– Патриоты, – ответил Знаев, – не живут личным интересом. А только общественным. Они отдают деньги туда, где нужней.

– Очень сомневаюсь, – сказал Горохов. – По-моему, патриоты вообще не имеют денег, ниоткуда не получают и никуда не отдают. – Он приподнял портфель, взвешивая, и поставил обратно на лавку. – И что мне с этим делать? В кассу вернуть?

– Нет, Алекс, – сказал Знаев. – Не надо в кассу. Потрать. С Машей поделись. А кассы больше не будет. Я продаю магазин.

Алекс Горохов, конечно, изумился, но четыре жизни, прожитые в бизнесе, научили его маскировать эмоции. Он лишь побледнел, и то не весь, только кончик носа и скулы, словно дунуло сбоку, посреди июльской благодати, ледяным холодом и отморозило выступающие углы.

– Надеюсь, это не «Ландыш»? – хрипло спросил он.

– Это «Ландыш», – сказал Знаев. – Я продаю магазин Григорию Молнину. Продавать будешь ты, по доверенности. Цену помнишь. Твоя доля – 25 процентов, как договаривались. Остальное переведи на мой счёт в Андорре. Подключи юристов, телефоны у тебя есть. Людей предупреди заранее. А её первую, – Знаев кивнул в сторону машины, где сидела и дымила сигареткой Маша Колыванова. – Контору пропусти через банкротство и похорони.

Горохов помедлил.

– Понял, – ответил он. – Ладно. Хозяин-барин.

– Ты расстроился?

Горохов, наконец, сел на лавку. И тоже вытянул ноги, они у него были совсем худые, настоящие козлячьи копытца, и весь он – теперь, когда ушла женщина – сделался уставший и невесёлый, почти жалкий.

– Не знаю, – сказал он. – Наверно, да. Хороший был магазин.

– Ты сам предлагал его сжечь.

– Может, ещё сожгу. Только дождусь, когда ты уедешь.

– Считай, я уже уехал.

– Когда вернёшься?

– Не знаю. Месяца через два. Но может и задержусь. Вдруг мне там понравится?

– Я думал, тебе нравится здесь. В Москве. Я думал, это для тебя лучший город.

– Так и есть, – сказал Знаев. – Но не сидеть же здесь безвылазно. Иногда надо что-то делать. Чтоб этот город оставался лучшим.

– Ты достаточно сделал для этого города, – сказал Горохов.

– Ошибаешься, – ответил Знаев. – Всё что я делал, я делал для себя.

Некоторое время оба молчали.

«Но только не барабанщик!» – восторженно грянули издалека, и столько свежей юной бравады было в этом хоре, что Знаев не выдержал и встал.

– Это всё, дружище, – сказал он. – Мне пора. Телефон со мной; буду на связи. Прощай.

56

В квартире пахло сырыми досками. Гера мыла полы; облачённая в старые мужские спортивные брюки, с закатанными до щиколоток штанинами, и футболку с надписью «No rules!», она яростно орудовала верёвочной моряцкой шваброй и на Знаева только оглянулась коротко; пробормотала, что он может пройти в кухню к своему дивану, – но больше никуда. Знаев не возразил.

Он как раз хотел собрать вещи.

«Но есть разговор», – вдруг добавила она и захлопнула за ним дверь.