Еще никогда энтузиазм народа, сплотившегося вокруг своего императора в час общенациональной опасности, не был таким бескрайним, искренним, переливающимся через край; он исторгал слезы у всех тех, кто словно очарованные, наблюдали за этим могучим, единым порывом любви к своей родине, к своему монарху. Казалось, что время раздоров, неуступчивых политических требований профсоюзов, глухой вражды оппозиции отступает, уступая место гармоничному могуществу народа, который выражает свое полное доверие, более того, глубокую любовь тому, кто поведет их к победе. Тысячи людей, мужчин и женщин, подхватывали священный гимн старой России «Боже, царя храни!», и возбужденная толпа расходилась перед этой скромной супружеской четой, — он в форме цвета хаки, она в белом платье, как простая офицерская жена.

Волна патриотизма охватывала все на своем пути, — солдатские казармы, университетские аудитории, фабрики, заводы, морское доки, заставляла изменить всех свое обычное поведение. Рабочие сменили красные революционные знамена на иконы и портреты царя. Студенты добровольно записывались в армию. На городских улицах восторженно приветствовали армейских офицеров. В деревнях на тускло освещенные улицы по вечерам высыпали жители всех возрастов, крестьяне увлеченно повторяли громкие слова, которые могли волновать только сердце славянина: «За веру, за царя, за Отечество, за Бога…»

В мгновение ока разбушевавшаяся толпа захватила германское посольство в Санкт-Петербурге. Ворвавшись в здание, возмущенные люди били окна, ломали дорогую мебель, рвали гобелены и картины, выбрасывали на улицу фарфоровую и стеклянную посуду, хрустальные вазы, рушили собрание мраморных и бронзовых скульптур эпохи Ренессанса. Накинув веревочные петли на бронзовых коней, увенчивающих портик здания, эту гордость Вильгельма II, сотни рук принялись тянуть за веревки и сбросили их на мостовую с громадным грохотом, перекрывавшим восторженные вопли негодования и удовлетворения. Теперь царю предстояло ехать в Москву. По древнему обычаю, всегда перед началом войны в Московском Кремле проходил молебен, религиозная служба благословения русской армии. К 17 августа, когда Николай с семьей, прибыл в Москву, весь город кипел еще большим, чем Петербург, энтузиазмом.

Александра, словно лунатик, следовала повсюду за мужем, принимала участие во всех шествиях, всех важных мероприятиях, требуемых короной. Этот бесконечный праздник уже начинал ее беспокоить. Ее материнское сердце, которое всегда чувствовало опасность, угрожавшую ее детям, болело, но она мужественно скрывала все свои страдания. Как могли все эти молодые безумцы выражать такой запредельный энтузиазм перед океаном ненависти, который приводил к преступлениям, кровопролитию, убийствам, продолжительному трауру?

Такой замешанный на трагедии лиризм действовал на нервы императрице. Николай, куда больший, чем она, фаталист, куда больший, чем, она славянин, демонстрировал свое умение приспосабливаться к действительности с помощью только одного слова — ничего! Это «ничего» было словно поговорка для русского человека. «Ничего» — вот он возглас фаталиста, вызывающий паралич мысли, которая заставляет человека не предпринимать никаких усилий, так как глубокая внутренняя вера в совершенство всего божественного убеждало его, что все идет к лучшему при любых, даже самых печальных обстоятельствах.

Человек мужественный, что отличало его от многих государей, которым приходилось решить приблизительно такие же проблемы, Николай чувствовал, как в нем самом и вокруг него укрепляется дух борьбы, дух, который вселяет уверенность в его армию.

Он захотел лично возглавить высшее военное командование своей страны!

Все министры заклинали этого не делать. Они убеждали, что его нахождение во дворце или поблизости от столицы было гарантией успешного функционирования правительства; он не должен компрометировать себя, ронять свой престиж при проведении военных операций, нести ответственность за их успешный исход; не его это, государево, дело.

Чтобы уступить таким уговорам, он передал все полномочия главнокомандующего своему дяде, великому князю Николаю Николаевичу.

Многие биографы задавались абсолютно беззлобным вопросом, — был ли способен Николай II на настоящую дружбу, так как у окружавших его складывалось впечатление о его одиночестве, одиночестве постоянном, непреодолимом…

В таком наблюдении есть доля истины. Николай был по характеру мистиком. Он к тому же был однолюбом, — любил жену, детей, семейный очаг. Его призвание шло от Бога, и только перед ним, Богом, да перед своей совестью он держал ответ о всех своих действиях.

Не только его душевная щедрость, скорее его гуманизм, которых в нем так и не обнаружили те, кто писал о нем, заставляли его издавать указы о помиловании осужденных на смертную казнь, благодарить за работу своих министров, своих визитеров, этих отважных людей, но существовала граница, граница сокровенной нежности, через которую не мог переступить ни один человек. Как говорится в одной старинной народной песне:

«Истинное русское сердце

Любит лишь раз…»

Именно это беспокоило окружение монарха, членов его семьи, и всех тех, кто по своей занимаемой должности был обязан ежедневно общаться с ним.

Он смертельно устал, ему было сейчас не до веселья, светлые надежды покидали его, но испытываемый им страх, душевная тревога, не завладели им еще так сильно, как другими, и это было заметно по его плавным жестам, по его спокойным ответам.

Служить Богу, посвятить себя целиком России, — вот его первостепенные духовные цели, и еще наслаждаться самой утонченной, самой глубокой любовью в объятиях своей жены, а счастье его и желание все в этой жизни вынести усиливалось с каждым днем возраставшей к нему нежностью со стороны любимых дочерей и любимого сына.

Энтузиазм русского народа, похожий на исступление, с каждым днем возрастал, переливался через край, все хотели немедленно идти драться с немцами, и такие настроения все больше охватывали толпу, когда перед ней на балконе Зимнего появлялась императорская чета, которая обращалась к ней с горячими призывами, и приходилось долго ждать, покуда не утихнут громогласные «ура!» и хорошо известный рефрен «Боже, царя храни!».

Россия уже прощалась с первыми своими полками, уходившими на фронт. Расставания были эмоциональными, но без тени отчаяния. Национальное единство народа крепло с каждым днем. Теперь в кафе, ресторанах, общественных местах не было слышно привычных разглагольствований студентов и тех, кто был постарше.

Прекратилась скрытая вредная пропаганда, мешавшая славянам действовать так, как они хотели. На вокзалах солдаты набивались в товарные вагоны и в «телятники», которые повезут их на фронт.

В каждой тесно прижавшейся локтями группе священник благословлял воинов. Все были в новенькой полевой форме. Среди них так много пылких, очень молодых, красивых людей.

Никогда еще не было такого единства между царем и народом. Рабочие пели, плакали, молились, эти грязные, грубые люди, самая революционно настроенная часть населения России на глазах превращалась в элитарную группу истинных патриотов, которые были готовы искренне положить свою жизнь за царя!