Кутепова отступить. Он лишь попросил подкрепления. Вокруг шли тяжелые бои, и командующий корпусом прислал последний резерв корпуса — инженерную роту. В это время к большевикам подошла интернациональная часть, состоящая из китайцев и латышей, с сильной артиллерией. Инженерные офицеры в свежих шинелях, «очкастые интеллигенты», шагали довольно бодро в ногу и пели свою песню:Марш вперед, Россия ждет, Инженеров роты… Звук лихой зовет нас в бой, Забывай заботы…

Китайцы же и латыши через дубовые леса прорывались к стенам обители. Наша батарея настреляла кучи гильз, удерживая интернационалистов, но, пользуясь лесами, они подступили уже близко. Капитан Большаков сам повел тогда «очкастых» в штыковую атаку. Когда впереди послышалось «Ура!», мы двинулись вперед. Штыковой удар инженеров погнал китайцев и коммунистов-латышей. В лесу стало странно тихо и прохладно.

Около большого дуба в луже крови лежали китаец и проколотый штыком широкоплечий латыш. Рядом стоял невысокий, худощавый, довольно тщедушный интеллигент и носовым платком протирал запотевшее пенсне. Его винтовка была прислонена к дереву. Новый поручичий погон был украшен скрещенными молоточками. Поручик тяжело дышал и говорил растерянно: «Я вообще еще никогда не воевал, а тут вдруг сразу в штыки! Просто не понимаю, как это я так мог…»

Китайцы и латыши бежали неудержимо.

Когда мы возвращались в село Томаровка, жители приветствовали нас криками «Ура!», а капитан Шперлинг приказал бригадному оркестру играть нам встречный марш. Благодаря этой победе капитана Большакова стало возможным наступление на станицу Готня, на Курском направлении.

Через полгода после этого памятного победного дня нашелся поручик Орловский, где-то под Воронежем перебежавший опять к нам. Вот его рассказ: «Когда я начал задыхаться и не мог больше бежать, я понял, что пропал. Первое, что я сделал, — сорвал офицерские погоны. Но матросы видели, как я их бросил в пшеницу, и, подойдя ко мне, начали их искать. Тут их артиллерия открыла огонь по этому хутору и гранаты стали близко ложиться от места поисков. Матросы с руганью прекратили поиски и пошли к лошадям. Меня избили и надели мне на голову ведро с яйцами. Желтки потекли мне по лицу и за воротник, и в таком виде я предстал перед командующим советской группой войск Сиверсом. Сиверс нацелился на меня из карабина и спросил: „Ты офицер? Мать твою так!“ Но я отрицал и сказал, что я мобилизованный, что мой отец рабочий, а мать сельская учительница. Сиверс не поверил и приказал кого-то привести. Каков был мой ужас, когда пришел солдат нашей первой батареи, второго орудия, бежавший недели две тому назад к красным. Солдат был с красной лентой на папахе и с пулеметной лентой через плечо… „Вот эта сволочь, — обратился к пришедшему Сиверс, — утверждает, что он не офицер, а мобилизованный, правда ли это?“ Солдат внимательно смотрел на меня и долго раздумывал. Он, конечно, с первого взгляда, несмотря на яичные желтки, залившие мне лицо, узнал меня. Долго думал… Трудно сказать, что он думал, но вдруг уверенно сказал Сиверсу: „Нет, это не офицер, я там всех офицеров знаю“».

Вспомнил ли он хорошее отношение бывших юнкеров к батарейным солдатам, или просто почувствовал жалость к несчастному, сказать трудно. Дело кончилось тем, что Орловского избили еще раз и затем отправили в тыл. Он долго сидел по тюрьмам, потом ему удалось смешаться с группой дезертиров, отправляемых из тюрьмы снова на фронт. Во время осенних боев Орловскому удалось перебежать к казакам.

Мы, марковцы, стали популярны в Томаровке и в смежной Борисовке, известной в России своим кустарным сапожным мастерством. Жители, обрадованные отступлением большевиков, старались угодить нам, как могли. Однажды они устроили даже концерт в нашу честь. Командир батальона, капитан Большаков, сидел в первом ряду с хорошенькой сестрой Марковского полка. Концерт Борисович был сугубо провинциальным и доставил нам немало удовольствия. Хорошенькая гимназисточка, выйдя на сцену, долго стояла молча и с ужасом смотрела на публику, потом заплакала и убежала, она забыла начало стихотворения. Гром аплодисментов раздался ей вслед. Потом вышел здоровый детина-семинарист и спел оглушительным басом, но без тени малейшего выражения «Ревела буря, дождь шумел…».

Вскоре мы передали наши позиции перед обителью у Томаровки только что сформированному 4-му батальону Марковского полка. Поглядели еще раз на золотые купола, блестевшие под лучами уходящего за горизонт солнца, на густые дубовые леса, на белые домики, на монастырские кельи, кои защищали мы столько дней своей грудью, и двинулись вперед.

Предстоял ночной переход. Мы были в составе обходной колонны. Утром мы прошли мимо группы штаба. Произведенный в генералы артиллерийский полковник Третьяков, командир батареи в Кубанском походе, был начальником группы. За бодрым бородатым и загорелым Третьяковым мы увидели нашего бывшего портупей-юнкера Канищева{167}, обвешанного картами, с полевой сумкой. «Адъютант», — с некоторой завистью подумали некоторые из нас. Показались рельсы. На опушке леса стояла серая стальная масса нашего бронепоезда «Иоанн Калита». Высоко поднятая к небу шестидюймовка время от времени куда-то далеко кидала тяжелые снаряды. Мы шли через лес, потом снова через поле. Пехота наша, после минутной перестрелки, выбила красных из какой-то деревушки, и батарея прошла дальше… К вечеру на окраине другой деревни колонна попала под сильный оружейный и пулеметный огонь из подходившего к самой деревне леса. Оказалось, там засела советская пехота, пропустившая наш головной дозор. Колонна попала в засаду. Буквально в три секунды все соскочили с коней, повернули пушки к лесу и тотчас же открыли беглый огонь по опушке английскими гранатами мгновенного действия. От града пуль номера укрывались за щитами, как могли. Наша пехота во главе с капитаном Большаковым двинулась вперед. Впереди, на пулеметной тачанке, молодой командир команды, поручик Ершов, начал бить из «максима» по лесу. Через минуту он упал, сраженный пулеметом красных.

На батарее было жарко… Но 8-я гаубичная была еще впереди нас, тотчас же за пулеметной командой. Ее командир не растерялся. Четыре гаубицы и четыре трехдюймовки начали гвоздить по опушке леса беглым огнем, бомбами и гранатами. Лес дымился от разрывов. В какие-нибудь четверть часа на опушку легла сотня бомб и гранат. Слышались лишь нестройные крики и беспорядочная стрельба. Марковцы ворвались