но – где-то далеко от них (и впереди во времени) у поющего Орфея сорвался его волшебный голос.

А ведь он им и зверей завораживал, и ястреба приворожил (и лишь кровавых менад Диониса не сумел): сорвался – так срывается с бечевы воздушный змей (и захлебывается свободой, и рушится)! Так струна за струной рвутся (подпиленные) струны у Паганини.

Подхватило ветром песню о Лилит – и не стало песни; или – песня стала другой, стала тишиною над тишиной: показалось (опять и опять), начиналась новая гамма бытия, для детей Дня Восьмого; но – тогда окровавленной рукой Орфей схватился за горло и выпустил из рук арфу.

Упала она на каменистую почву; но – не истаяла. Лишь вскрикнула окровавленными струнами.

Но её окровавленный крик услыхал прокаженный и тоже умолк. И окончилась музыка: взглянул поверх своей мерзкой тряпицы прокаженный (готовый рассыпаться гнилью) и увидел окровавленного Орфея.

Увидел кровь на каменистой и пыльной земле. Увидел кровь на его руке. Увидел кровь на его горле. Ничего не сказал прокаженный, когда-то – бывший прекрасным Энкиду, который – когда-то был Сатиром, когда-то – бывшим спутником великого бога Пана, воплощавшего собой Первичный Хаос.

И всё равно – когда-то все эти ипостаси имён оказались заключены в человеческие слова; это ведь удел бессмертных богов и удел смертных поэтов (глины, в которую вдохнули дыхание жизни) – выдыхать Стихию, заключив её в Слово; но – надорванное горло Орфея горело вечными(и пустыми) вопросами.

Ученик музыканта обратил их на прокаженного:

– Враг!

Прокаженный молчал.

– Я не знаю, за что ты наказан, и – знать не хочу. Быть даже может, что ты (как звери лесные) невинен: это значит (всего лишь), что любая невинность всегда наказуема! И всё же – как наказанный и удаленный из ординарности бытия, то есть – ступивший за ее грани, скажи мне, что ты там видишь? Не из мертвых ли та прекрасная женщина-смерть, видом которой мы оба с тобой насладились? Или – ты хочешь, чтобы я ее вывел из мертвых? И чтобы на вашей с нею свадьбе сыграл?

Прокаженный – молчал.

– Да ты сам из живых ли? – захотел ему крикнуть через реку Орфей;

Но не крикнул: душа не вдохнула дыхания жизни в кощунственный крик, ибо – никогда не спрашивай у мёртвых о мёртвых! Ибо – как бы ни кидалось за ответами сердце к рассудку, оно само уже на все ответило своими вопросами!

Прокаженный – молчал.

Оба солнца всё так же пылали: солнце банального полдня и Чёрное Солнце; но – так и будут пылать они во веки веков! Река шелестела (своими летейскими водами), омывая оба светила – опять и опять (бесконечно) шелестела вода.

Тогда отнял Орфей свою руку от горла и взглянул вослед убежавшему гибели ястребу:; но– взглядом его не догнал. Поэтому вытер он окровавленную ладонь о белую свою хламиду и окровавил её.

Так окончилась юность его. И окончилась, никогда не начавшись, его зрелость. И даже старость его – которой ему во веки венков не узнать, тоже – окончилась; но!

Длилось дыхание жизни. Потому поклонился он прокаженному и (поклонившись ему) поднял аполлонову (или – вот только что таковой ставшую) арфу.

И тогда прокаженный ответил ему:

– Она – из не знающих смерти, рождённая Первой (равноправной с Адамом). Все, рождённые в мир вашего «века златого» (после яблока Евы) – рождаются в смерть; лишь она избегла познания зла и добра: она целостна, потом – смерти просто не знает; потому – даже встретив её, ровней себе не признаёт; потому – нет и не может быть у неё любимых (среди вас, подвластных праху и гнили).

Словами своими прокажённый отсрочил звучание арфы. Не заиграл Орфей, а стал задумчив (впрочем, слов собеседника полностью не осознав); но – прокажённый продолжил (окончательно его приговаривая):

– Ты ведь ведь всё равно посчитаешь, что законы смерти не для тебя. Что ты не за смертью пришёл в этот мир – а за целостной жизнью. Так иди поищи себе равную вечности женщину: знай – она и тебя не узнает.

Орфей не ответил.

– Смерть любовников её раздражает, конечно; но – не с того ли (с каждой своей неизбежною гибелью) её любовники все сильней и блаженней, что не про неё сказано: рожать будешь в муках? Не с того ли, что каждый её новый любовник – сам рожает себя? Вот и ты (облекшийся в белые одеяния и спустившийся с гор в этот мир) – одеяние свое уже окровавил: не с того ли с каждой вашею смертью всё ближе она к настоящей любви?

Орфей не ответил (ибо боялся ответить); потому – ответить был должен; потому – ему отвечать предстояло.

– Дай ей имя любви (назови любую блудницу – любовью), а потом – уведи за пределы любви: тогда (вместе с нею) – ты либо уйдешь из людей (в прокажённые), либо – людей (вместе с нею) уведешь за собой из Аида; и тогда – никогда не оглянешься больше на «эври» с «дике».

Орфей не ответил, но – дать ответ предстояло; как же быть человеку – безответным (ни за что не ответить), если он – всё ещё человек? Ученик музыканта (и затаившийся в нём и – одновременно – придавший ему внешнюю оболочку), был должен спросить не о главном, потому – решился спросить не о главном:

– Ты поэтому не назвал свое имя, несчастный? Ты – из знающих смерть?

Ничего ему (вслух) не ответил, прокаженный долго смеялся: колыхалась на лице напоенная гноем тряпица – была содрогалась дыханием жизни. Колыхалось его тело (как грязное белье на ветру миротворения), и – он ученику музыканта ответил молчанием:

– Я тоже не ведаю «всей» смерти; но – тростинка без смерти (коли хочет дыханием жизни звучать) платит разрушением своей плоти за созидание звука; причём – бесконечно! Вот он я весь перед тобою – потому я сгниваю; таковы наши с тобой Неизбежность и Необходимость.

После вслух прокаженный ответил иначе (другими словами):

– Оттого я тебя и сыскал: ты (тоже) пройдёшь свою жизнь – старясь и разлагаясь; но! Не столь символично, как