А если для вас метафизика – не более чем мистикофизиология вашей души, тогда взгляните вокруг себя иными глазами: глазами безысходной трагедии!

Физиология мистики (когда человеки суть лишь буквицы недоговоренной фразы или ноты неоконченной гаммы – тогда-то и возникает искус обучиться их переставлять, стать маленьким божиком) есть не более чем обряд плодородия, совершаемый в храме, предположим, какой-нибудь Иштар!

Но телесные совокупления душ (в её храме) – не более чем жертвоприношение себя (либо ей, либо ещё какой-никакой утробе); причём – посредством собственных псевдо-родов, происходящих в крови и последе.

А пока (на дворцовую площадь глядя) – велико ликование девочки-смерти! Получилось у ней наблюдать экзи’станс искусства смертельного боя; но – а что происходит «сейчас» в Элладе (всего-то через тысячу лет)?

А в Элладе вдруг умолкла музы’ка (та, что уже умолкала в Уруке – всего-то тысячу лет назад); а «сейчас» – в (самом) Уруке бойцы разошлись и отступили друг от друга, а (так же) – и от прочих искусств; но – ещё и рано, и (уже) поздно сказать людям, что они – обширней богов Мироздания, что они – катастрофа богов

Ибо нет «никого», кто выше вас, ибо вы и есть тот самый «никто».

Вы и есть (тот самый) ранний и поздний; но – вам ещё рано и вам (уже) поздно. Вы сами становитесь неизбежной и неисцелимой раной (всем своим телом).

Потому (в Уруке) – поднял царь свободную руку, медленно поднял. Вытер со лба серебряную испарину.

Потому (не только в Элладе) – Энкиду не повторил его движения. Не стал оттирать со лба пот, пахнущий лесным зверем.

Они оба (в отличии от Орфея с его прокаженным) молчали и петь не собирались: здесь требовалась иная Песнь Песней (именем тишина или немота); или (и иначе, и много правдивей) произнесенный (и в Уруке, и в Элладе, и в будущем Санкт-Петербурге) поэтом silentium.

– Мы будем встречаться, – мог бы пропеть «прошлый» Гильгамеш; но – только лишь затем, чтобы и бывший Сатир, и «будущий» Энкиду смогли (один в другом) ответить:

– Да! Не раз и не два повстречаемся мы, – так могли бы петь они оба; так могла бы им вторить толпа. Так составились (бы) голоса фуги: когда один голос поднимается, заступая место предыдущего и так далее – так могла бы составиться волна человеческих голосов; но!

По этой волне могла бы к ним приходить их Лилит (и как Вечная Женственность, и в своей ипостаси Великой Блудницы); но – будет им (из смерти вышедшим в смерть) бес-конечность их жизни как сон: снятся им их же (всегда – различные) облики и всегда очень банальные (житейские) смерти.

Как сейчас снилось им (Энкиду с Гильгамешем): напротив них (затерявшись в толпе и от толпы отделённой) стояла Яна из Санкт-Петербурга (их сон во сне); но – даже в этом сне они могли бы (опять) заиграть и запеть!

Но они лишь (молча) друг на друга взглянули; потом – так ничего и не сказав, они друг от друга отвернулись и прочь отшвырнули секиры: те вонзились одна над другой в дугу (навершие) дворцовых ворот и расщепили их вековую продубленную толщу.

Орфей с Гильгамешем могли бы (опять), друг на друга не глядя, пуститься в пляс – каждым па своего волшебного танца воплощая ирреальные версификации реального мира; но – они знали: результата не будет (но и не «пуститься в пляс» друг с другом – не допустить «реальность» друг друга не могли): они враз обернулись друг к другу и вновь закружились (уже совершенно вплотную).

И всё, что они совершали, было (почти) совершенно!

Все вихри их камнедробящих и полупрозрачных от скорости рук, ног, локтей и колен своей цели (то есть смерти, что процветала в толпе) так никогда и не достигали и не могли её поразить (ибо: я никого не убью – даже саму смерть); но – как они перед толпой танцевали! Как некий иудейский Давид, танцующий перед ковчегом.

Пока Гильгамеш не схватил Энкиду за кисти рук. Так настал «этот» миг царя – подтвердить, что он царь! Завертелся тогда Гильгамеш сам вокруг себя – словно прялка завертелся (или будущий глобус), сворачивая вокруг себя нити плоских птолемеевых параллелей; но – так «оно» и звучит: «до-ми-но»!

То есть – сворачивая вокруг себя нити плоских судеб. Сворачивая вокруг себя все бесконечные плоские повторения (которые хорошо опишет другой царь именем Екклеситаст); но – так из плоскости возможно ли выйти в объём?

Я не знаю. Сам я (пока что) не смог.

Энкиду (поначалу) был вынужден следовать воле царя и бессмысленно бегать по кругу бесконечных повторов; но – ещё через миг (поместивший всю бездну времён) Энкиду и сам ухватил Гильгамеша за кисти рук (непонятно, каким чудом удался ему подвиг); но – теперь у царя не получалось с размаху швырнуть ворога о стену дворца и расплющить.

Но и царь (не промедлив) сам шагнул к стене и (казалось) был уже близок к победе, когда (бы) – успел победить! Другим своим звериным чудом Энкиду (как и не чувствуя центробежной силы, отрывающей его от царя) оказался совсем рядом со своим двойником; но – с ним совершенно не слился.

А потом Зверь (в котором таился Орфей) звериными зубами вцепился в руку царя; но – (всего лишь) до кости её прокусив!

Тогда царь закричал и выпустил ворога. Тогда (наконец) Энкиду, по звериному в воздухе сгруппировавшись, грохнулся-таки оземь; но – вполне по звериному: на четвереньки и перекатившись (и тотчас уже был на ногах)! И опять оба замерли. Опять друг на друга посмотрели и заглянули друг другу в глаза.

С кисти царя очень медленно (ещё медленней, нежели вечность) струилась кровь, и собиралась у пальцев в тяжелые капли: вот уже и самая первая капля, липко сорвавшись, стала падать (падать и падать) к земле.

И продолжила падать; но – при этом продолжала стекать с окровавленной длани Орфея: и, казалось, так она бесконечно могла продолжать(ся); но – не поднял Орфей руки, не стер со лба испарину.

Никак невозможно было (бы) стереть кровь с его щеки, рассеченной струной (или второй пощечиной –