– Объясни. Ты меня хочешь убить?

Прокаженный ответил (понимай – повторил) с откровенною скукой:

– Чтобы от гнили избавиться и вернуть пристойный человеческий облик, мне потребно обладание ею; чтобы ей обладать, мне потребна музыка; чтобы вечно музы’ку создавать и звучать – я начну (вновь и вновь) за музы’ку платить своей плотью; зачем мне тебя убивать? Ты всё сделаешь сам, как и я.

– Я не ты.

– Это – да! – прокажённый (почти) рассмеялся. – Ею я – обладаю, ты – всегда вожделеешь и никогда не находишь её (и даже в аиде – теряешь).

– Обладаешь? Как же так? Почему ты, именно ты?

– Когда становлюсь я тем же, что и сейчас – мне становится потребно, чтобы она (и никто кроме нее) вновь пошла со мной через Стикс; чтобы со мною, уже человеком, обратно вернулась: там за Стиксом оставляю я гнилость разложения в искусстве.

Так сказал прокажённый. А потом – уже с горестным безразличием вымолвил (уже молча):

– Добровольно и сама по себе (со мной) не пойдет; чтобы ею владеть, мне потребно мое естество, моя музыка; и вот здесь я (бессмертный как Хаос) начинаю живым (совершенно как смертные люди) разлагаться; потому – убиваю одного за другим любовников её: тщусь заступить им доступное – убиваю как Зверь; но – не так убиваю, как ты, человечек, понимаешь убийство.

Ученик музыканта (всё ещё человечком понимаемый Зверем), как человечек и понял произнесенное Зверем:

– Так она переправляется через Стикс, причем – туда и обратно; причем – неоднократно? И при этом – она не богиня! Значит, из мертвых она или скоро умрет; значит, не хочет она – никого или – скоро не будет хотеть; говоришь, она смерти не знает; но – как ей смерти не знать, коли смерть всегда подле нее?

Прокаженный ему не ответил (ни молча, ни в голос); Зверь (простив ему человечию глупость) потерял к ученику интерес. Потому – небрежно сунул за пояс тростинку флейты. Поднял лежавший у его ног дорожный (и боевой, как без этого?) посох и – более не минуты не медлил.

– До следующей встречи, – сказал вслух пустые слова; мог бы эти пустые слова промолчать; но – (только после них) просто повернулся к ученику музыканта спиной и пошёл прочь, и просто ушёл: такому милосердному уходу его (уже через годы, когда тело Орфея будут менады терзать) мог бы успеть подивиться Орфей.

Более ничего в тот день не приключилось. Нашел Орфей сельскую свадьбу; торжество было в самом разгаре; но – его опоздание простили! Ему и приходу его были искренне рады.

Поднесли ему вина, а потом – стал он играть и очаровал всех; и ещё не раз выпил вина Орфей и забыл о Лилит (и о Гильгамеше забыл); но – потом, уже через годы, пришла очередь (не) позабыть змея, укусившего Эвридику.

А пока (тысячелетия спустя) настало другое петербургское утро, дождливое и промозглое. Которое (утро) принадлежало только Стасу. Для которого (Стаса) начинался день следующий, уже второй с той минуты, когда Яна отреклась от него, ничего не сказав ему о его нищей духом душе; но – сам он сразу о своей нищете возомнил лишнего.

Потому – он проснулся и перестал видеть чужой сон о чужой любви. Потом – он открыл глаза; показалось – открыл их почти со скрежетом (как будто пальцами раздирая жесть бронированной двери); за дверью (собственных век) Стаса никто не ждал.

Потому – распахнул он глаза и – тотчас (как ошпаренный) захлопнул, причём – с грохотом (как чугунные ставни); причём – затем лишь, чтобы уже через миг заставить себя опять (словно бы времени вспять) их открыть; но – опять (вспять) зрачки его упёрлись в едкую электрическую лампу без абажура.

Ещё – рядом с ним спала женщина. Он (ещё) не почувствовал всего его тела (всего тепла его и всей тяжести его); но – он уже не думал ни о душе своей, ни о том, что «такое» есть человек (рядом с ним спала женщина).

Всё ещё человек Стас! Не скопище ли плоти, не скопища ли болезней (был он сам), через его душу проникающие в реальный мир (из мира потустороннего); но – рядом с ним спала женщина, и он казался (сам себе) жив.

Он (в меру своих сил) поступил с ней точно так же, как Яна (и когда-то, и всегда) поступила с ним; но – он поступил так, как ни в коем случае поступать не следовало. Ни из милосердия не следовало совершать это бессмысленное действие, ни из справедливости.

Он (тогда уже «завтрашний» мёртвый) провёл это тёплое тело долиной смертныя тени и дал ей иллюзию вернувшейся к ней юности; после чего – уже она его (вчера живого, а назавтра уже погибшего) привела из своего аида.

– И вечна боль! – рокотало его сердце. – И вечна боль, которая нам снится.

Этот рокот был рокотом слов русского языка; этот рокот – мог быть рокотом слов на любом языке; этот рокот – оказывался божественною птицей Рок в гнезде Мироздания, готовым лязгнуть и клювом (как бронза о бронзу), и чеканной латынью (сказав лютую правду):

– Ты и был с ней совсем рядом, и никогда с ней не был, – и язык (этой правды) был бы мёртвым и лютым.

Живые не говорили на таких языках; но – Стас мог бы заговорить на нём и (даже) стал бы поэтом (в мире, где есть сущи лишь тени поэтов); он мог бы поступить с языком так же бесчеловечно, как и с рядом лежащей женщиной: придать иллюзию смысла бессмысленной правде!

Честней было бы – не рождаться, не быть вовсе. А второе по предпочтительности – скоро умереть; честней было бы – (даже) попытаться сбежать в Москву и называться там петербургским версификатором (быть может, даже приняв облик того самого поэта на мосту между мирами).

Стас был способен (на выбор) – и не быть, и принять облик; но – не было никакого смысла.

Он мог (бы) говорить на всех языках; но – он (как и она) знал об апостолах,