Орфей, видя кровь на ладони, ничего не ответил.

– Тогда обе музы’ки, твоя и моя, свяжут её (ты знаешь, о ком я) по рукам и ногам, – обещал прокаженный ученику музыканта, а после стал признаваться:

– Тогда, словно птица, сложит свои крылья Лилит-необходимость и – навеки падет к моим (ставшим твоими) язвам; мир, быть может, так и останется прежним и недотворенным; но! Для нас с тобой Напрасные Надежды воплотятся в ней: вечными и неистребимыми станут и красота наша, и искусство, и юность.

Прокаженный, очевидно, воочию это представил и – даже зажмурился; вослед прокаженному воочию это представил ученик музыканта и – тоже прослезился; вослед ученику музыканту (чья ладонь и щека окровавлены) прокаженный возжелал вечной музыки и опять стал подносить флейту к губам; но – зрячими стали слезы Орфея.

Словно бы будущая его вина (и вина каждой пролитой им слезы) стала настоящею кровью: увидел он свою обречённость!

Слезами и увидел ученик музыканта, как медленно и бесконечно подносится прокаженная флейта к его гнилым губам; видя это, Орфей торопливо ударил по струнам (получилось, что нежно коснулся) и – заиграл; и – явилась музыка; но – тотчас же заиграл прокаженный.

Две музыки столкнулись. Оба солнца (те, что оба невидимо были в зените) столкнулись: Солнце полдня и Черное Солнце. Столкнувшись, оба они содрогнулись.

По пространству и по времени прокатился гром от этого столкновения. Показалось, что в безоблачном небе приключилась гроза. Орфей, что игрою своею прикован был к арфе, вдруг услыхал этот гром и отвлекся, и голову (что тоже словно бы прикована к арфе) сумел запрокинуть – чтобы оба солнца увидеть; но – он увидел их глазами царя!

А в Уруке ученик музыканта перестал смотреть на Шамхат (чтобы глянуть на солнце); потому – царь тоже взглянул на солнца (глазами Орфея); царь улыбнулся – и по царски взглянул на свои руки (глазами) Орфея; царь – не увидел на руках своих крови легионов людей, им без счета убитых; но – он увидел кровь (самой) лопнувшей струны.

А в Элладе ученик музыканта продолжил играть. Заменив пустоту от погибшей струны памятью о струне.

Сейчас (далеко от Урука) царь (руками Орфея) совершал искусство; словно бы стал и в своём мире царь – не от своего мира; потому – взглянул на этот мир (как из мира другого), и стал более чем искусен и искушен в том, что ему предстояло; но – пела арфа Орфея.

Запела и флейта, что в руках прокаженного. Пели истины, что от богов независимы: сами по себе звуки – словно бы стали боги; но – так (всего лишь) сплелись их музыки. Сначала – сплелись, а потом (уже спевшись) возлетели высоко-высоко.

А потом ещё выше – настолько, что ястреб, паривший превыше любого полета, вдруг заслушался и словно бы сам зазвучал (как звучит свод небес), и сложил свои крылья, и стал падать (и падать, и падать); так (всего лишь) в пустоту обратились, столкнувшись, музы’ки.

А потом Гильгамеш запрокинул лицо. Оба солнца – пылали и плакали, причём – всё той же, что и прежде, тишиной и страданием; но – музы’ки, сплетаясь, парили. Ястреб – падал и готов был разбиться; но – ученик музыканта, улыбнувшись, запел вослед обеим музы’кам (слова дифирамба сами складывались и слетали с его языка).

А пока – покачнулась тростинка-секира в руке Гильгамеша. Покачнулась и тростинка-секира в руке Энкиду.

Ведь обе они – не более чем хворостины, чтобы высечь спины ученика (музыканта ли, исполнителя альфы с омегой или скульптора душ, живописца поверхности мира) – как ещё обучать, если не принуждением к (недостижимому) совершенству?

Возлетел дифирамб (и наполнилась та пустота, в которую ястреб был готов провалиться) – и опомнился ястреб. А ведь он уже настолько упал, что (в воздухе самого себя в последний миг перевернув) ещё и пером прочертил по каменистому берегу (чтобы сразу же стремглав умчаться); но – дивный голос Орфея преследовал его по пятам

Пока ястреб – падал и падал, а Орфей с прокаженным – и играли, и переплетали (не только в Элладе) свои музыэки, ничего не случалось; но – когда в музыку пришло дыхание Слова (и опомнился ястреб), то и Гильгамеш с Энкиду как будто каждый вернулись в себя и встали друг против друга (как застывшие смерчи, как две катастрофы).

Тогда – стояли они неподвижно очень недолго: один раз ударило сердце, и снова секиры-тростинки они занесли.

Ещё раз ударило, и они (от земли оттолкнувшись) сошлись: случилось искусство смертельного боя.

Как прежде падение ястреба (что почти перекинулось в камень) персонально окружала музы’ка, а голос Орфея сумел его (не ястреба, а его падение) подхватить и вновь сотворить невесомым; точно так же разящий отовсюду металл окружил и царя, и бывшего Зверя!

Но стало кружение и мелькание – тканью пространства: и всей этой (разящей) прозрачною тканью прикрыла себя смерть; точно так прикрывала себя в «Атлантиде» девочка-смерть, что вступила в дискурс о смыслах с псевдо-Илией (в той же «Атлантиде «отсрочено» убитом); но – она выступила из толпы (из нутра, из утробы толпы) на передний план!

Точно так же – она выступала из любого искусства (не только смертельного боя). Точно так, как и Яна (давеча в петербургском кафе) – быстрая и легкая смерть переполнила небо и землю (стала глубью и высью, и ширью); она (точно так же) – стала сродни музе лучших поэтов (беспощадной и радостной, прекрасной и лютой).

Как и Шамхат, что делала под властью музыки свой самый первый шаг в объятия Зверя, она – стала (бы) смертью-судьбой; но – где-то в настоящем будущем (а так же в настоящем прошлом) смерть оказывалась по настоящему побеждена: просто-напросто потому, что тоже оказывалась псевдо-небытием.

Но вы только представьте себе бесчисленные поколения людей, неоднократно стираемые с лица земли космического масштаба катастрофами; вы только представьте себе эти космические катастрофы! Все эти трагедии оказались псевдо-трагедиями (что ничуть не исключает невыносимости сопровождающих их псевдо-страданий).

Но коли вам не чужды утешения метафизики, вы (с безразличным бесстрашием взора) погружаете свой окоём в переполненные кровью океаны земли! При этом – не то чтобы вы с ликованием идёте на гибель: вы