них — «О нет, не стан» цитируется в рецензии дважды — в стр. 42–43 и стр. 55–58) осложнял его духовный контакт с Гумилевым. По словам Н. А. Оцупа, «он музы Анненского боялся и был прав. Для мужественной цельности автора «Колчана» у автора «Кипарисового ларца» слишком сильна обманчивая двойственность, разрушительная приблизительность. Гумилев, герой легенды, певец свободных просторов, опьяненный природой, — нет, не для него этот сумеречный свет лампы, зловещие тени в углах, тайная боль похоронного трилистника, пронизывающая всю поэзию Анненского. Анненского нельзя не любить. Но после него не мешает вспомнить о Пушкине» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 188–189). Стр. 50–51. — Цитируется ст-ние «Стальная цикада» («Трилистник обреченности»). Стр. 59. — Аллитерации — значимые сочетания согласных в ст-нии, один из способов организации благозвучия (эвфонии) художественного текста. Стр. 61–63. — В третьем номере «Аполлона» (декабрь 1909) появилось траурное извещение: «...не только сотрудника оплакиваем мы, а друга с душой отзывчивой, влюбленной во все красивое, аристократически-нежной; мы потеряли одного из самых ярких современников, одного из лучших представителей русской культурности. Несомненно, русское общество когда-нибудь достойно оценит этого редко-даровитого и обаятельного человека». Четвертый номер журнала «Аполлон», вышедший в январе 1910, «положил начало тому посмертному культу Анненского, который журнал поддерживал на протяжении всех последующих лет своего существования. В нем были напечатаны четыре статьи, анализировавшие творческое наследие Анненского: «Иннокентий Анненский как филолог-классик» Ф. Ф. Зелинского, «Траурный эстетизм (И. Ф. Анненский-критик)» Г. И. Чулкова, «И. Ф. Анненский-лирик» М. А. Волошина, «О поэзии И. Ф. Анненского» В. И. Иванова (в этой статье рассматривалась неизданная «вакхическая драма» Анненского «Фамира-кифаред»)» (И. Ф. Анненский. Письма к С. К. Маковскому. Публ. А. В. Лаврова и Р. Д. Тименчика // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1976 год. Л., 1978. С. 230). Именно на этом «фоне» следует рассматривать и статью Гумилева.

Александр Степанович Рославлев (1883–1920), заявивший о себе в начале 1900-х годов как «эпигон-экстремист» московских символистов (прежде всего — Брюсова и Бальмонта), к моменту выхода «Каруселей» уже перебрался в столицу и создал себе «имя» среди «массового читателя». «Он теперь ужасно толст, — писал о своем бывшем сподвижнике по издательству «Гриф» В. В. Гофман в 1909 г., — все поголовно отзываются о нем как о нахале и мошеннике, но тем не менее он преуспевает. Стихи его всюду печатаются, книги покупаются за хорошую цену издателями (осенью выйдет целых три). Популярность свою он создал и поддерживает главн[ым] образом чуть ли не ежедневными выступлениями в разнообразных концертах и вечерах — в гимназиях, пансионах, на курсах, землячествах и т. д.» (Писатели символистского круга. С. 243). Впрочем, несмотря на сознательную ориентацию на читательскую конъюнктуру и «ремесленническое» отношение к литературному творчеству, Рославлев был весьма одарен и обладал к тому же большим жизненным опытом и знанием людей (в литературу он пришел «из низов», проведя юность в ночлежках и «углах»).

Стр. 64–69. — Первой книгой Рославлева был изданный в Ялте в 1906 г. сборник «ультрареволюционных» стихов «Красные песни», о котором он сам предпочитал не вспоминать. Гумилев имеет в виду «декадентскую» книгу «В башне» (СПб., 1907). В упоминаемой Гумилевым статье-фельетоне К. И. Чуковского «Третий сорт» (см. комментарий к стр. 143–144 № 20) Рославлев уподоблен персонажу рассказа Л. Н. Андреева «Бездна» — рыжему бродяге, насилующему вместе с другими бродягами (В. Я. Ленским и Г. И. Чулковым) гимназистку (русскую литературу): «“И я! и я! — тоненьким голосом кричал рыжий, пускаясь за ним вслед. — И я! и я!” Этот рыжий <...> был, несомненно, Александр Рославлев, автор сборника “В башне”. Он бежал за Валерием Брюсовым и кричал ему — “И я! и я!”» (Весы. 1907. № 1. С. 70). Стр. 72–73. —

Бывают дни, когда я с думой нудной

С утра до вечера по улицам брожу,

Сижу в кафе — свидетель жизни скудной —

Потом в паноптикум бесцельно захожу.

<...>

Вот Клеопатра... труден вздох пружинный;

Скрипит, дрожит со змейкою рука.

Ты, гордая, где твой огонь пустынный?

Ты ль покорила гениев, века?..

Вот Жанна д’Арк... она идет с отвагой,

А знамя пыльное беспомощно висит,

Обклеен серебристою бумагой

Ее картонный меч, такой же шлем и щит.

Наполеон с брюшком и в треуголке...

Под колпаком стеклянным он смешон,

Сквозь пламя битв взиравший на осколки

Разбитых тронов. Все прошло, как сон.

<...>

Иду с тоской. Вновь улицы и люди.

Враждуйте за любовь, за волю и за власть,

В мечтах о гордых днях, о светлом чуде

Спешите в свой черед в паноптикум попасть.

Стр. 74. — Имеется в виду подобие идеи ст-ния «Ангел» («очищение» через «падение» — «Поднялся благостно-утешен, / Как солнце девственно-лучист, / Сказал: “Был чист и стал я грешен, / Иль через грех мой стал я чист?”») — идее знаменитого рассказа Л. Н. Андреева «Тьма» (1907). Арцыбашев Михаил Петрович (1878–1927) был автором произведений, находившихся в центре споров о т. н. «проблеме пола». Стр. 77. —

Выли псы у эшафота

По ночам.

Каждый день была работа

Палачам.

Сила тайная будила

Мертвецов.

В полночь много их бродило

Без голов.

Не луна ползет в тумане, —

Красный змей.

Жались в страхе горожане

У дверей.

Пели песни лишь в трактире

«Трех ворон».

Пил в короне и порфире

Дядя Джон.

Величали Джона шумно

Королем.

Было буйно и безумно

За столом.

Старым хмелем било тяжко

По ногам.

Побросал он всех в растяжку

По углам.

Только Джон не мог напиться

Допьяна...

Прилетала как в гробницу

Тишина.

Джон любил свою работу,

Меч и плеть.

Шел на площадь к эшафоту

Посмотреть,

Чьи отвергнула останки

Мать-земля,

Узнавал он по осанке

Короля.

«Эх, была тебе корона

На беду,

Помни, помни дядю Джона

И в аду!»

Гордо мимо безголовый

Проходил.

Ветер в небе вил покровы,

Свет гасил.

Черным снам, кровавым думам

Обречен,

Шел назад с лицом