где-то рядом, прижимаясь к спинке и вскрикивая.

Бой кипел с неистовой силой не на жизнь, а на смерть.

Эдик был выше и длиннорук, Вадим – кряжистый атлет. Где-то в середине побоища, изловчившись, поймал он противника в объятия, оторвал от пола и швырнул в угол кухни. Загремел, опрокидываясь, стол, полетела посуда, посыпались, разбиваясь, тарелки, стаканы, заблестели, заскрежетали под ногами осколки. Вадим бил Мартынова, сжавшегося в углу, беспощадно, не разбирая куда. Эдик уже и не сопротивлялся, закрывал руками голову, лицо, но, улучив момент, ударом ноги отбросил Вадима назад к дивану, тут же вскочил вслед за ним, махнул кулаком в голову жилистой левой. Вадим опрокинулся на Гардова, тут же Лаврушка затолкал, задвигал Вадима в спину, инстинктивно отпихивая его от себя, но потом спохватился, обнял Вадима, не выпуская, заорал, как на пожаре:

– Братцы! Да что вы творите? Димыч, подлец! Где ты? Помогай! Растаскивай их!

Гардов запыхтел, начал было выбираться из-под Вадима и Лаврушки, но ему не удавалось. Зато Вадиму наконец удалось расцепить объятия Фридмана, он сорвался с дивана, но тут же получил встречный жёсткий удар в лицо от Мартынова и упал, распластался на полу. Из носа у него хлынула кровь. Залила рот, рубашку на груди. Вадим, не помня себя от ярости и боли, опять попытался вскочить на ноги, но, получив ещё один удар, ткнулся лицом в пол. Сделав попытку подняться, он опёрся на руки, встал на колени, обхватил голову обеими руками.

– Ну, хватит тебе, урод, – хмыкнул над ним Эдик, однако он недооценил противника, когда-то приведшего его на спортивный ринг.

Вадим, спружинив на коленях, подскочил и снизу в прыжке нанёс страшной силы удар ему в подбородок. Эдик дёрнулся головой, отлетел к стене и затих. Вадим постоял, пошатался над ним и свалился рядом.

* * *

Здесь их и нашли оперативники. Один лежал на полу у стены в кровь избитый, без памяти. Другой распластался рядом в ногах в луже крови, натёкшей из носа. Осколки посуды, мусор по всему полу, стол с задранными вверх четырьмя ножками… И разбитый глиняный горшок в куче земли, из которой выбивались васильки…

Старший опергруппы дал команду проверить, живы ли? Оказались живы, но мертвецки пьяны.

Чем оборачиваются легкомысленные проказы

От Варьки вреда никакого, но и пользы особой ни на грош. Мало, что она с уборкой квартиры зачастила лениться, на неё порой находит чёрт-те что, и она тогда без спроса забирается к нему в постель и остаётся на всю ночь.

А с ней ночь не ночь, сон не сон. Лаврушка вставал утром весь разбитый, белый свет не в радость, вроде и не ложился; прогуливал институт, а ей хоть бы что! Халат на голое тело, а то и без него, бессовестная шалашовка, и по квартире шастает, песни горланит под грохот пылесоса, только задница сверкает. Мало того, что всю ночь спать ему не давала, она чуть свет торчком и уборкой квартиры занимается. Отрабатывает сдуру за пропущенную неделю.

А это известно что – шум на всю квартиру да её взбалмошный сумасбродный концерт, песенки нескладные. И ничего ей не скажи! Ты ей слово, она в ответ – два. Как встанет – сразу про сон забыть. Нарочно всё устраивает. Вот и на этот раз.

Лаврушкина голова гудит, раскалывается после вчерашнего бодуна у Таманского, а ей наплевать. Вскочила, только засветились окошки, и носится по комнатам с пылесосом. Лаврушка с боку на бок перевернулся, закашлялся, сообщая для глухих и невоспитанных во всеуслышанье о своём пробуждении – никакого эффекта; он в туалет, как был в трусах, сбегал – может, одумается глупая дева и уберётся восвояси, однако та, узрев, что он глаза продрал, опять к нему сунулась под одеяло. Голая, жадная, мягкими титьками притиснулась, обхватила сзади, он, не зная куда деться, упёрся в стену головой, начал храп изображать, да уж опоздал, теперь куда там! Развернула она его к себе…

Вот так. Однажды маху дал, позарился, узнать захотелось, что с женщиной в постели делают. И узнал на свою шею. Похоже, Варвара от него надолго не отстанет. Теперь возвращения родителей «из-за бугра» придётся ждать. И что-то придумывать…

Пристрастилась к нему эта кошёлка! Он всё её старше себя считал. Учиться у неё тайным любовным утехам двадцатилетний балбес собрался! А какая она старая? Старая б была, тогда другое дело. Ему чуть за двадцать, а ей как раз на десять лет и больше было, когда они познакомились. Всего-то делов! Ещё неизвестно, кто кого учил всё это время в постели! Она ведь тоже до него про всё это по книжкам знала. И замужем не была. Похоже, от него училась и набиралась ума года два, а остальное вдвоём следующие три года придумывали, фантазировали. А теперь расхлёбывают оба, что получилось…

Лаврушка дух перевёл, отдышался, высвободился из-под её горячего тела, сдвинул осторожно с себя, отвалился на свою подушку, закрыл глаза, успокаиваясь; даст она ему сегодня поспать хоть под утро или не даст? Сдурела девка неугомонная!.. Ревновать его начала с некоторых пор… Ленивые мысли бродили в голове, оседали в сознании спросонья, разбегались, как круги на воде от брошенного камешка…

Родители виноваты… его предки. Покидая сына надолго, понимали, что без присмотра их недоросль Лаврушка, хотя и здоровенным вымахал детиной, а всё ж без царя в голове – оставлять одного нельзя. Думали-гадали, на кого взрослое дитё поручить-оставить, мало ли что: и сготовить, покормить, и прибрать, проследить за квартирой, и позаботиться, если прихворнёт. А более всего боялись, чтобы хулиганья не водил да девок не таскал в постель, парень-то вырос! Кровь с молоком! И красавец, кудряв, как Бог, их Лавр Палыч, как отец иногда величал сына.

Одним словом, в присмотре Лаврушка, хоть и отговаривал он родителей, упирался, уверял, что один справится, нуждался. В гувернантке – не в гувернантке, как маман, Аглая Иосифовна многомудрая, над отцом подшучивала, таких уж нет нигде, а в женщине пожилой, хозяйственной и серьёзной нужда имелась. Вот и присмотрели они ему с отцом на пару племянницу дальней родственницы Фридмана Павла Моисеевича, то есть папаши проворного.

Звали её Варвара Исаевна. Девица она серьёзная, женщина степенная, в начальных классах преподавала несколько лет, даже одно время была классной дамой; замужем, правда, не привелось быть, но на то причина веская – мать больная; Стефания Израэловна последние двадцать пять лет в особом уходе нуждалась, не вставала почти, а если Бог миловал, отпускали боли в